Женщина в янтаре
Шрифт:
— Ты уверен? А тебе не приснилось?
— Уверен? Римский папа, что, тоже, по-твоему, не католик? Еще как уверен.
— И она с тобой говорила? Что она сказала?
«Привет, — это я говорю, — рад познакомиться». Руку протягиваю, сама вежливость. А она молчит. Она и не шевельнулась, стояла и таращилась на меня.
— Она обязательно бы…
— Что, снова ее защищаешь? Ну, это твоя проблема. Дай досказать. В общем, она знай себе смотрит. «Привет, — опять говорю я, вежливо так. — Вы, наверное, такая-то и такая», а она только усмехается. «Рад с вами познакомиться», — повторяю. Собрался встать, а как тут встанешь,
— Джо.
— Ну, а кто? Отвернулась бы ради приличия, так нет. Стоит, а я, дьявольщина, сижу с голой задницей, об этом она очень даже хорошо знала. И так продолжалось чуть не час.
— Она вообще ничего не сказала?
— Сказала, уже под конец. Простояла там вечность и один день, подошла ближе, наклонилась, она и не думала соблюдать приличия. Я-то предполагал, что она знает, как себя вести, да куда там. Я-то думал, она хоть извинится.
— Что она сказала?
— Она сказала: «Убирайся! Я этого не допущу, тебе моя дочь не достанется!» Вот так. И повторила еще раз, словно я в первый раз не услышал. «Убирайся! Тебе моя дочь не достанется, я этого не допущу, она моя дочь!» И с такой злобой на меня смотрит. Такого удара мне еще никто и никогда не наносил.
— Джо, прости… — я краснею, мне стыдно за маму, но во мне шевельнулось еще какое-то чувство, похожее на ликование, только слишком глубоко, чтобы Джо мог его заметить, слишком глубоко, чтобы я сама себе в нем призналась. Мама не хочет отдавать меня Джо. Может быть, мама меня все-таки любит. Мама меня спасет, убережет от Джо, и мне не придется его огорчать.
— Ну, я ей покажу, — говорит Джо, но остается сидеть. — Или я ухожу. Я не могу здесь оставаться и делать вид, что ничего не произошло. После того, как меня здесь облили дерьмом.
— Да, будет действительно лучше, если ты уйдешь.
— А чего еще ждать от стада инородцев? — Джо хохочет, а я ему подхихикиваю. — Так я пошел собирать вещички.
С облегчением я бросаюсь ему помогать. Подаю ковбойские сапоги и принимаюсь складывать измятые простыни.
— Взорвать надо эту развалюху. Где твое пальто?
— Но…
— Послушай, когда ты наконец повзрослеешь, ну, точно капризная девчонка. Ты никогда не попадала в настоящий переплет, вот в чем твоя проблема. Если бы тебе пришлось в таком дерьме оказаться, ты бы хоть что-то соображала. Нельзя все иметь. Или я, или она.
— Но куда я пойду, я даже не одета.
— Ну так шевели задом, иди одевайся. Я должен выпить.
— Нет.
— Я всю жизнь ждать тебя не собираюсь. Или ты пойдешь за мужчиной, который тебя любит, или оставайся здесь, с этой стервой. Не воображай, что кто-нибудь смирится с этим дерьмом. У меня хватает женщин, которые ради меня готовы хоть левую грудь отрезать, не то что ты.
— Я не могу вот так уйти и бросить ее.
— К черту, я знал, что так и будет! Я знал, что ты поступишь именно так. И это после всего, что я для тебя сделал! Она когда-нибудь что-нибудь сделала для тебя? Не воображай, что ты для нее что-то значишь, ни черта ты не значишь.
— Значу, — говорю я, хотя не очень в этом уверена. — Тебе просто не понять, почему она…
— Да, да, не начинай только снова талдычить о том, что она пережила, меня уже тошнит. Назови, у кого
Мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы ответить:
— Нет.
Он не веря смотрит на меня, и я добавляю:
— Прости, Джо.
— Да, тебе следует просить у меня прошения за то, что столько времени водила меня за нос. Я из шкуры лез, старался тебе угодить…
Как ни боюсь я его гнева, я должна это выдержать, и я выдержу.
Но внезапно Джо словно оставляют силы, глаза покрываются пеленой, кажется, он вот-вот заплачет.
— Вот тебе и весь сказ о моей растоптанной жизни. Никто и никогда не относился ко мне, как к человеку, что бы я ни делал. Мне казалось, что ты не такая, как все, правда-правда. Мама дождаться не могла, когда я пойду наконец в школу. «Мне надо от тебя отдохнуть», говорила она и выставляла меня на улицу играть, как бы ни было холодно. А эта Элин, эта сволочь, она вышла за меня замуж ради того только, чтобы я ее всю жизнь содержал. Стоило мне повысить голос, как она бежала к своей мамочке, разве это не унизительно? А с тобой я, честное слово, старался. Честное слово. Не понимаю, что я сделал такого, что и ты ко мне относишься, как к последнему отребью.
Я видела фотографию, на которой Джо шесть лет, серьезный такой мальчик, стоит на лесенке перед ветхим домишкой, вцепился в перила. Я представила, как он героически спускается вниз, где его ждут тычки да зуботычины от старших мальчишек.
Джо вытирает глаза, смотрит на меня, выпрямляется. Сердце мое от боли сжалось. Ему наверняка так же больно и страшно, как папе, когда русские солдаты вошли в Лобеталь. Я не должна причинять ему боль.
— Ты ведь знаешь, что я не могу без тебя жить, и ты меня прогоняешь. Я не знаю, как я буду жить без тебя, — шепчет Джо. — Я из-за тебя голову потерял.
Мне удается выстоять еще минуту.
— Всю жизнь я проживу один, — героически начинает Джо и направляется к двери. Он так нуждается в моей любви и ласке. Как смею я думать только о себе.
Я хочу дотронуться до него, хочу утешить, но он отшатывается.
— Не надо, — шепчет он сердито. — Как ты умеешь причинять боль. Это ты меня довела до слез.
Я не могу смотреть, как он плачет. Меня заполняет жалость.
— Пожалуйста, Джо, не плачь. Я… я пойду…
— Ну, наконец, — говорит Джо, — я знал, что ты образумишься. Бери пальто. Бежим из этой развалюхи.
Проходит три месяца, и мы с Джо снова идем в дом на Парковой. Я останавливаюсь, дальше идти не хочу, но он меня уговаривает, тащит за собой.
— Ну, пошли, нечего тянуть резину. Не собираюсь я портить весь день, — говорит он.
— Я не могу.
— Ну ты и клюква!
— Я не хочу.
Но я знаю, что сделать мне это придется. Не смогу же я вечно скрывать от родителей, что мы с Джо поженились. Господи, только бы они это перенесли, только бы с этим справились. Еще один удар для родителей, и в этом повинна буду я.