Женщина

Арисима Такэо

Все это среди прочих новостей сообщила хозяйка «Сокакукан» о жене Курати, когда однажды вечером зашла, как обычно, поболтать с Йоко. Йоко крепко запомнила каждое ее слово. Чем больше она узнавала о достоинствах жены Курати, тем сильнее его ревновала. Йоко казалось, будто перед ней неожиданно выросло непреодолимое препятствие. Почувствовав отвращение к Кибэ, которого она некогда даже любила, Йоко недолго думая рассталась с ним. Но порой, сжимая сердце, в ней поднималось странное чувство к нему, чувство, похожее на ностальгию. К несчастью, Йоко полагала, что нечто подобное испытывает Курати к своей жене. А привязанность к детям? Йоко не знала, с одинаковой ли силой испытывают это чувство мужчины и женщины. Но ее собственная привязанность казалась

ей самой глубокой и не могла идти ни в какое сравнение с чьей-либо еще. Йоко не раз замечала, что одним своим видом дочь пробуждала в ней чувство к Кибэ почти такое же сильное, как любовь. Иногда ей казалось, что не Садако плод их любви с Кибэ, а наоборот, появление на свет Садако породило их взаимную любовь. Она вдруг начинала думать о том, насколько сильно любил ее отец. Осиротев, Йоко вспоминала отца с необычайной нежностью и грустью: он хоть и не проявлял особых признаков любви, но всегда следил за дочерьми добрым, ласковым взглядом. Значит, мужчина, как и женщина, способен привязаться к своему ребенку. Все эти мысли и воспоминания постоянно будоражили душу Йоко, не давали ей покоя. К тому же дети и жена Курати живут здесь, в Токио, и он каждый день видится с ними – в этом Йоко не сомневалась.

Насколько она сумела завладеть человеком, которого любит? Она не найдет покоя до тех пор, пока не убедится, что он принадлежит ей целиком! Такие пытки, такие жестокие допросы она учиняла себе каждый день, каждую ночь. Безоблачное настроение, в котором она пребывала на пароходе, исчезло, о нем можно было лишь вспоминать с печалью. Почему же она опять потеряла покой? Нет, нужно что-то предпринять, и как можно скорей, надо сделать все, что в ее силах, иначе будет поздно. Но с чего начать? Если ты не свалишь врага, он тебя свалит. Что колебаться, что раздумывать? Если Курати не забудет тех, кого он покинул, то ее любовь обратится в прах, в обломки черепицы. Пусть он знает, что прошлое сгорело в ее душе. Нет больше Кибэ, нет Садако. Да и Кимура нет. Всех брошу, всех забуду. Но и Курати должен забыть все, что было у него в прошлом. Он увидит, как она сильна, сколько в ней нерастраченной нежности и горячего чувства. Боясь нашествия репортеров, Йоко безвыходно сидела в гостинице и в ожидании Курати предавалась своим бессмысленным фантазиям. Обострившиеся боли в пояснице и ломота в плечах усиливали ее нервозность.

Когда Курати возвращался поздно, Йоко места себе не находила. Она шла в среднюю комнату, где он жил, и старалась вызвать в памяти его образ. Воспоминания о радостных днях, проведенных на пароходе, будто нарочно не приходили. Даже дом Курати Йоко не могла себе представить, одну-единственную картину рисовало ее больное воображение: окруженный дочерьми, Курати потягивает вино, а красавица жена ему прислуживает.

Брошенная в комнате будничная одежда Курати лишь распаляла воображение Йоко. Зарывшись в нее лицом, Йоко почти в полуобмороке без конца вдыхала исходивший от одежды запах его тела, дорогого вина и табака. При мысли о том, что Курати приятно проводит вечер в кругу семьи, у Йоко появлялось желание все рушить и уничтожать.

Но стоило Курати вернуться, пусть даже поздно ночью, Йоко становилась счастливой, как ребенок. Тревога и волнения исчезали, и она, словно пробудившись от кошмарного сна, переносилась в мир счастья. Йоко бросалась навстречу Курати и прижималась к его сильной груди. Звонким, счастливым голосом она подробно рассказывала ему обо всем, что нарушало однообразную жизнь гостиницы, будто все эти пустяки доставляли ей огромное удовольствие. Курати пьянел от одного ее голоса. Они не знали, где вершина их счастья, кроме них, в мире никого не существовало. Они удивительно одинаково думали и чувствовали. Его «я хочу» становилось ее «я сделаю». Так было во всем. Что бы Йоко ни делала: расставляла ли чашки на столе перед завтраком, складывала ли одежду – все нравилось Курати, все было ему по душе.

И тем не менее даже в самые блаженные минуты Йоко неотступно преследовала

одна мысль: «Как поступит Курати со своей семьей?» Однако стоило ей взглянуть на Курати, и ее охватывал стыд за все сомнения и страхи. Она целиком растворялась в Курати, и ее план оторвать его от жены и детей, пожертвовав ради этого даже Садако, представлялся ей глупым и нереальным.

«Да, кажется, я нашла наконец то, что искала всю жизнь. Как удивительно и странно, что счастье почти в моих руках, но если кто-нибудь мне скажет, что я достигла его вершины, я умру в тот же миг. Познать высшее блаженство, а потом смотреть, как оно уходит… Да и может ли оно когда-нибудь уйти?» – размышляла Йоко, словно погруженная в сладостный сон.

Через неделю после приезда в Токио Йоко с помощью хозяйки сняла двухэтажный дом в районе Сиба. Дом находился через дорогу от гостиницы «Коёкан» за «Тай-коэн» – усадьбой садовода, который выращивал розы на продажу.

Некая горничная «Коёкан» стала содержанкой богатого купца, и он выстроил для нее этот дом. Хозяйка гостиницы «Сокакукан» – ее подруга – знала, что та собирается переселиться в другой дом, так как здесь, с ее многочисленным потомством, ей уже было тесно. Поэтому она взялась подыскать этой женщине подходящее жилище и предложила Йоко снять ее дом.

Курати посмотрел дом и решил, что как временное пристанище он вполне годится, хоть и скрыт от солнца криптомериевой рощей. Решили переезжать немедленно.

Но тут нужна была большая осторожность. Вещи перевозили постепенно. Носильщиков наняли в Сиба, горничным хозяйка объявила, будто вещи отправляют к Курати домой. Наконец почти все вещи были водворены па новое место, и однажды поздним вечером, выбрав время, когда дул холодный ветер и лил дождь, Йоко юркнула в крытую коляску. Самой Йоко эта предосторожность казалась излишней, но хозяйка настояла на своем. Она заявила, что взяла на себя заботу о Йоко и не успокоится до тех пор, пока не устроит ее в безопасном месте.

Перед самым отъездом, когда Йоко переодевалась в сшитое для нее новое платье, явилась хозяйка. Заколов брошкой воротник, Йоко закончила свой туалет. Хозяйка посмотрела на нее и, потирая руки, сказала:

– Если только вы благополучно переберетесь туда, с меня свалится огромная тяжесть. Но нелегко вам придется. Стоит мне вспомнить его жену, и я уже не знаю, как относиться к вам и как к ней. И вас я понимаю, да ведь и жену его – уж очень она хорошая – мне тоже жаль до слез. Я всегда готова сделать для вас все, что в моих силах, но, говоря откровенно, виновата я перед вами обеими. Поэтому я так решила, хоть это и не слишком любезно с моей стороны: с сегодняшнего дня не вмешиваться в ваши дела. Прошу вас, не думайте обо мне плохо. Я просто не знаю, что делать, даром что кажусь такой энергичной.

Хозяйка не успевала вытирать слезы рукавом кимоно. Йоко не испытывала ни обиды, ни досады, лишь какое-то теплое чувство, похожее на печаль.

– Ну зачем же мне думать о вас плохо? Если бы когда-нибудь кто-то отнесся ко мне, как вы, я поклонилась бы ему в ноги и сказала спасибо. Вы так много для меня сделали. Может быть, наступит время, когда я сумею по-настоящему отблагодарить вас… Большое вам спасибо. Передайте привет вашей сестре и поблагодарите ее за кимоно.

Бросив взгляд на врезанную в стену полку, куда она убрала два американских саквояжа, оставленные ею в знак благодарности хозяйке и ее сводной сестре, Йоко покинула гостиницу.

Из-за дождя и ветра на улице, обычно людной, не было ни души. Сквозь жидкие облака пробивался бледный свет молодого месяца, который то и дело закрывали быстро пробегавшие грозовые тучи. После теплой комнаты было особенно неприятно ощущать забиравшийся под платье сырой холод. Хозяйка, подставляя ветру и дождю пышную прическу, – она даже не пыталась спрятаться под зонтиком, который раскрыла над ней горничная, – говорила что-то, вероятно, очень важное, рикше, опускавшему непослушный, вырывающийся из рук верх коляски. Йоко заметила, как она сунула ему кошелек.