Женщины Цезаря

Маккалоу Колин

И хромающий и стонущий Веттий ушел под конвоем, в сопровождении двадцати довольных счастливчиков, тихо посмеивающихся и делящих между собой трофеи: кому нужна была кровать, кому ложе, кресло, кому рабочий стол.

Когда Цезарь сошел со своего трибунала, один из двадцати вернулся.

— А матрасы с кроватей можно брать? — крикнул он.

— Кровать без матраса бесполезна, никто не знает этого лучше, чем я, квирит! — засмеялся Цезарь. — Кровати брать вместе с матрасами, ложи вместе с валиками, но никаких покрывал. Понятно?

Цезарь пошел домой,

чтобы заняться собой. День был полон событиями, время прошло незаметно, а у него назначено свидание с Сервилией.

Ненасытная Сервилия выматывала все силы. Она лизала, она целовала, она сосала, как безумная. Она была откровенна до предела и пыталась добиться от него того же. Она совершенно опустошала его, но требовала еще и еще.

Лежа пластом на спине, уже засыпая, Цезарь думал, что это — лучший и единственный способ снять огромное напряжение, которое провоцировали такие дни, как сегодняшний.

Но Сервилия не желала, чтобы Цезарь спал. Недовольная отсутствием у него лобковых волос, за которые можно было бы потянуть, она больно ущипнула кожу у него в паху.

— Это тебя разбудит!

— Ты дикарка, Сервилия.

— Я хочу поговорить.

— А я хочу спать.

— Потом, потом!

Вздохнув, он повернулся на бок и перекинул через нее ногу.

— Давай, говори.

— Я думаю, ты их победил, — сказала она, помолчала и добавила: — Во всяком случае, на некоторое время.

— Правильно, на некоторое время. Они никогда не успокоятся.

— Они успокоились бы, если бы ты дал место и для их dignitas.

— А почему я должен это делать? Они даже не знают значения этого слова. Если они хотят сохранить свое dignitas, им лучше оставить в покое мое. — Он хмыкнул с горькой насмешкой: — Одно тянет за собой другое, и чем старше я становлюсь, тем быстрее вынужден крутиться. У меня портится характер.

— Я вижу. Ты можешь исправить это?

— Не уверен, что хочу. Моя мать всегда твердила, что мой характер и отсутствие терпения — два моих худших недостатка. Она была беспощадным и очень строгим критиком. Уезжая на Восток, я думал, что избавился от обоих недостатков. Но тогда я еще не знал ни Бибула, ни Катона, хотя потом я часто встречал Бибула. Одного его я еще мог выносить, но в союзе с Катоном он в тысячу раз невыносимее.

— Катон заслуживает смерти.

— Чтобы я остался без ярых противников? Дорогая моя Сервилия, я не хочу, чтобы Катон или Бибул были мертвы. Чем больше у человека врагов, тем лучше работает его ум. Мне нравится оппозиция. Нет, меня беспокоит то, что сокрыто во мне самом. Мой характер.

— Я думаю, — сказала Сервилия, похлопывая его по ноге, — что у тебя совершенно особый вид характера, Цезарь. Большинство просто слепнут от ярости, в то время как ты, кажется, в гневе мыслишь еще яснее. Это одна из причин, почему я люблю тебя. Я такая же.

— Ерунда! — засмеялся он. — Ты хладнокровна, Сервилия, но твои эмоции весьма сильны. Ты думаешь, что соображаешь быстрее и лучше, когда тебя провоцируют. Нет, эмоции,

наоборот, только мешают. Под влиянием момента ты планируешь, замышляешь что-то, хочешь чего-то достигнуть, а получив желаемое, вдруг понимаешь: последствия — катастрофические. Мастерство — в том, чтобы остановиться там, где необходимо, и не переходить черту. Заставить всех дрожать от страха перед тобой, а затем явить милосердие и справедливость. Это трудно. И мои враги повторить такого не могут.

— Жаль, что ты не отец Брута.

— Если бы я был его отцом, он не был бы Брутом.

— Это я и имею в виду.

— Оставь его, Сервилия. Ослабь немного тиски. Когда ты появляешься, он дрожит, как кролик. Но он не слабак, ты же знаешь. Да, в нем нет ничего от льва. Немного волка, немного лисы. Однако зачем же считать его кроликом только потому, что в твоем присутствии он ведет себя как кролик?

— Юлии теперь четырнадцать, — сказала Сервилия, как-то странно уходя в сторону.

— Правильно. Я должен послать Бруту записку. Поблагодарить его. Ей понравился его подарок.

Сервилия села на кровати, удивленная.

— Рукопись Платона?

— А что, ты считаешь это неподходящим подарком для моей дочери? — Он усмехнулся и ущипнул ее так же больно, как она его. — Я подарил ей жемчуг, и он ей очень понравился. Но не так, как Платон Брута.

— Ревнуешь?

Цезарь расхохотался.

— Ревность, — сказал он, успокоившись, — это проклятие. Она гложет, она разъедает. Нет, Сервилия, во мне много лишних качеств, но я не ревнив. Я был рад за нее и очень благодарен ему. На будущий год я подарю ей философа. — Цезарь игриво посмотрел на Сервилию. — Тоже намного дешевле жемчуга.

— Брут заботится о своем состоянии и зря не тратит.

— Отличное качество для самого богатого молодого человека в Риме, — серьезно согласился Цезарь.

Марк Красc наконец возвратился в Рим, где его долго не было. Это случилось как раз после того памятного дня на Форуме. Красc инспектировал свои многочисленные предприятия. Теперь он относился к Цезарю с еще большим уважением.

— Однако не могу сказать, будто мне жаль, что я нашел хороший предлог для отсутствия, после того как Тарквиний обвинил меня в Палате, — сказал Красc. — Согласен, это было интересно, но моя тактика очень отличается от твоей, Цезарь. Ты хватаешь за горло. Я предпочитаю не торопиться и возделывать свои борозды, как вол, которого, как говорят, я напоминаю.

— И с сеном на рогах.

— Естественно.

— Ну, как способ это определенно годится. Только дурак попытается свалить тебя, Марк.

— И такой же дурак пытается свалить тебя, Гай. — Красc кашлянул. — Сколько у тебя долга?

Цезарь нахмурился:

— Если кто-то и знает об этом, кроме моей матери, так это ты. Но коль скоро ты настаиваешь на цифре, около двух тысяч талантов. Это пятьдесят миллионов сестерциев.

— Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, сколько сестерциев в двух тысячах талантов, — усмехнулся Красc.