Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы
Шрифт:
Даже странно было видеть такого маленького мальчика, тоскующего по независимости. Сколько ни читали ему нотаций, ни уговаривали его, он все-таки каждый раз старался проявить свою волю и сделать наперекор всем правилам.
Иногда этим детям, так мало видевшим радости, мы устраивали праздники. Так, однажды был устроен костюмированный детский бал. Костюмы были сделаны из тонкой цветной бумаги. Здесь было проявлено много вкуса, даже искусства, особенно со стороны Нади Терентьевой, Иры Каховской и Дины Пигит. Ира сделала для Макарки, чудесного мечтательного мальчика лет 4–5, костюм мухоморчика. Из бумаги были сделаны штанишки, блуза и шапочка, на которые были
Что нас иногда особенно сближало с уголовными и давало общее настроение — это тюремные песни и пляски. Бывали такие дни, главным образом летом, когда перед ужином уголовные, сидя на крылечке, запоют заунывные тюремные песни. Мы, сгрудившись, слушаем их, и в это время и мы и они чувствуем себя ближе, сближают общие мысли и острая тоска по воле.
И вдруг заунывная песня прерывается буйным мотивом излюбленного на каторге куплета: «две копейки, три копейки-пяточок», или «Володимир, Володимир удалой — через каторгу на задоргу домой», либо «Бриченька-молодешенька».
Сначала эти куплеты поются медленно, потом все быстрее и быстрее, так что слова летят, сливаются и обгоняют друг друга. При первых же звуках несколько женщин пускаются в пляс, танцуют русского, тоже сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Танцуют некоторые из них артистически, с темпераментом, горячо. Особенно хорошо танцевала одна цыганка и Дубровина, главная стряпуха по кухне, осужденная по крупному воровскому делу. Веселье бывало буйное, дикое. Обычно танцы и песни прерывались ужином, после которого быстро наступала поверка, и камеры запирались. В такие летние вечера особенно тесно казалось в запертых камерах, не хотелось заниматься, тянуло на волю, за стены тюрьмы.
Обычно в такие вечера мы приставали к Насте Биценко, прося ее петь. Бывало, все сгрудимся у решеток окон, чтобы лучше было слышно Настю из всех камер, а Настя, стоя у окна, поет. Были у нас особенно любимые песни, это «Поле, поле чистое», «Отчего скажи, жать уж мне не хочется колосистой ржи?»… или из «Садко» «Есть на чистом море»…
Почему-то летом всегда тяжелее сидеть, всегда больше мыслей о воле, планов о побегах. И в такие вечера пение еще углубляло эту тоску.
Попытка к побегу из Мальцевки
Мысли о побеге у многих бродили в Мальцевской, но, большей частью, это были платонические мысли. Для того, чтобы бежать из Мальцевки, нужна была организованная помощь и длительная подготовка с воли, так как выбраться из тюрьмы и добраться до железной дороги без посторонней помощи было почти невозможно.
Такой организованный побег готовился в течение продолжительного времени приезжавшим специально для этой цели Аркадием Сперанским, [216] жившим в Нерчинском заводе по нелегальному паспорту в одной семье в качестве учителя.
216
Аркадий Сперанский, эмигрант, специально приехал из Швейцарии для организации побега Спиридоновой по поручению ЦК ПСР; деньги на организацию побега достали В. Н. Фигнер, в прошлом член исполнительного комитета «Народной воли», проведшая в заключении и ссылке более 20 лет, и С. Г. Кропоткина. Однако из этой затеи ничего не вышло, а сам Сперанский в результате угодил на поселение на 5 лет.
Бежать должна была Маруся
Из всех нерчинок удалось бежать с каторги только одной бессрочнице — Марусе Школьник из Иркутской тюрьмы, куда она была перевезена на излечение весной 1911 г. Остальные бессрочные и долгосрочные досидели до амнистии 1917 г. Краткосрочные же, отбыв каторгу, недолго засиживались на поселении и, в большинстве случаев, бежали.
Режим
В смысле режима, установленного для каторжан, мы имели целый ряд поблажек и незаконных вольностей. Установилось это само собой, без особой договоренности.
Держали мы себя с начальством гордо и независимо, но никакой тюремной борьбы не вели, поскольку наше начальство не давало для этого поводов. Так, к нам ни разу не была применена унизительная команда «встать», никто никогда не обращался к нам на «ты», ни разу не были применены репрессии, карцера, нас не заставляли петь молитвы и т. д.
Новенькие, приезжавшие из России, где обычно в тюрьмах шла суровая борьба с администрацией, недоумевали, попав в мирную тихую обстановку, без всякой борьбы. Многим вначале казалось, что они попали в золоченую клетку, где убивают мысль о борьбе.
Однако, в соседней с нами Зерентуйской мужской каторжной тюрьме был также ряд вольностей, но когда до тюрьмы докатилась волна зажима и Высоцкий захотел сломить тюрьму и показать свою власть над политическими, зерентуйцы дали суровый отпор и пошли на все, вплоть до лишения себя жизни. Ясно, что, если бы к нам была применена тактика Высоцкого, мы пошли бы по той же дороге борьбы, как и наши зерентуйские товарищи. Но этого не случилось и сейчас очень трудно отыскать причины, почему нас в тюрьме более или менее щадило начальство.
Однако, допуская мелкие вольности, наше начальство все-таки было всегда настороже, начеку. Так, однажды, в связи с провалом нескольких серьезных писем, у нас, по распоряжению из Зерентуя, был очень тщательный обыск, рылись под карнизом пола, в уборной и т. д.
В смысле вольностей, в течение длительного периода мы имели многое. Как упоминалось уже, в течение дня у нас камеры в коридор не запирались, в самих камерах был далеко не казенный вид, и кровати покрывались своими одеялами. Наши бессрочницы не носили кандалов, как им полагалось, и кандалы валялись где-то, ожидая экстренного случая. Из казенной одежды нам полагались коты на ноги, суровые холщевые рубахи, серые суконные юбки, бушлаты и халаты из серого солдатского сукна. Мы пользовались, большей частью, только бушлатами и халатами, в которых мы выходили в холодные дни на прогулку. Белье, обувь и платье мы носили, большей частью, свое, и многие из нас ходили, обычно, в цветных платьях.