Женщины в его жизни
Шрифт:
– Да, все так и было, – тихо проговорил Максим, с огромной любовью вспоминая своих родителей.
Тедди обратила внимание, что сестра Констанца побледнела и выглядит усталой, и продолжила за нее рассказ:
– Сестра Констанца уехала из Берлина, Максим. Она решила уйти в монашество и отправилась в Аахен, в сестричество Неимущих Святого Франциска, где и постриглась.
– Аахен, – тихо произнес Максим. – Какое странное совпадение. Это приграничный город, где мы сделали остановку, когда бежали из Германии в тридцать восьмом году.
– Да, – сказала Тедди и не торопясь
– И все эти годы… она это делала, – добавила монахиня, наклонясь вперед и сцепив руки. – Я вполне понимаю, сколько ты горевал и тосковал в своей жизни, лишенный Урсулы и Зигмунда, впоследствии загубленных в лагерях смерти. Но даже невзирая на это, я верю, что поступила по отношению к тебе правильно.
– Да, я с вами согласен, – сказал он едва слышно, но со значением. – Вы сделали единственное, что было в ваших силах тогда. Вы не могли знать, чему суждено случиться.
– Надеюсь, что ты сумеешь простить меня в своем сердце, – сказала монахиня.
– Так ведь и прощать тут нечего, – быстро взглянул на нее Максим. – Я любил своих родителей, и они были полны любви ко мне, и лишь это в конце концов имеет значение.
– Да, – сказала она. – Правда в словах твоих.
– Кто был моим отцом? – спросил он.
– Его звали Карл Нойвирт.
– Он тоже был католик?
– Да.
– Почему он не женился на вас?
Она немного помолчала, прежде чем ответить:
– Он был женат.
– Он жив?
– Нет, он убит на войне. Он был солдатом на русском фронте. Его жена и двое детей погибли при воздушной бомбардировке.
– Понимаю. – Максим смотрел на Тедди: – Почему ты не рассказала мне об этом раньше? Много лет назад?
– Я собиралась…. Максим. Но всякий раз недоставало духу… Боялась, не хотела причинить тебе боль. – Она откашлялась. – В конце концов я должна была тебе рассказать, потому что считала неправильным скрывать от тебя факты, о которых уже сообщила. Ну вот, я думаю, что теперь, в пятьдесят пять лет, ты достаточно взрослый, чтобы все правильно понять.
Впервые за весь разговор он слабо улыбнулся:
– Да, Тедди, наверное, я уже дорос до понимания таких вещей.
В этот момент как-то неожиданно сестра Констанца встала.
– Теперь я должна уйти, – заявила она.
Максим вскочил:
– Но разрешите предложить вам хотя бы чашку чаю, прежде чем вы нас покинете, сестра Констанца?
Она покачала головой:
– Вы любезны, но мне действительно пора возвращаться.
– Вам далеко ехать?
– Нет. Поездом всего полчаса езды. Монастырь недалеко от города.
– Позвольте мне попросить отвезти вас на автомобиле…
– Нет-нет, – наотрез отказалась она, слегка коснувшись его руки. – Я должна жить той жизнью, какой жила всегда. Но все равно благодарю вас. – Она протянула ему руку.
Максим взял ее и задержал в своей. Сестра Констанца всматривалась в его лицо. Ее темно-карие глаза были преисполнены любовью.
– Будь благословен, Максим. И да пребудет с тобой всегда благодать Господня.
Он почувствовал, что тронут до глубины души. Эта добрая набожная женщина, родившая его, много страдала. В порыве нежности он
Глаза ее наполнились слезами, она улыбнулась, и лицо ее вновь просветлело.
59
– Ты на меня не сердишься? – спросила Тедди после того, как Максим прочитал старое письмо Урсулы.
– Да разве я когда-нибудь бывал на тебя сердит, Тедди, дорогая моя?
– Тогда огорчен?
– Нет. – Выражение лица у него было ласковое и доброе, как всегда.
– Тогда что же ты чувствуешь? – напирала Тедди, интересуясь впечатлением, произведенным на него откровениями монахини.
– Напуган, ошеломлен, шокирован. Полагаю, любой на моем месте почувствовал бы то же самое, ты не находишь?
– Да, – спокойно согласилась Тедди, продолжая наблюдать за ним.
– Ты могла бы показать мне это письмо много лет назад, ты же сама знаешь, – сказал Максим, отвечая ей таким же немигающим и спокойным взглядом.
– В основном я этого не делала из-за боязни причинить тебе боль.
– То, что я сейчас услышал от сестры Констанцы, ничего не меняет в моей жизни, Тедди. Урсула навсегда останется моей любимой мамочкой, моей сказочной мамой из моего детства. Я никогда не перестану ее любить, и память о ней останется во мне до гробовой доски, пребудет моим самым дорогим сокровищем. И мне совершенно безразлично, чьи мужские гены во мне. Для меня Зигмунд Вестхейм по-прежнему мой отец. И навсегда останется для меня моим отцом. Он тот, кто дал мне свою любовь, взгляды на жизнь, завещал кодекс чести. Я жил всю жизнь по тем правилам, что он с детства привил мне для того, чтобы я наилучшим образом использовал свои способности.
Он смолк, улыбнулся почти застенчиво и признался:
– Я доныне храню записочки, что он давал мне, когда мне было четыре года. С тех пор берегу их. Разумеется, я переписал их на белые карточки, чтобы лучше сберечь вместе с резной деревянной лошадкой. Кстати, я передал отцовские правила поведения, его жизненные установки Майклу и Аликс. Копии его письменных советов я передал им.
– Максим, это же замечательно – то, что ты сделал. И никогда мне не говорил! – воскликнула Тедди.
– Надо же мне иметь хоть какие-то секреты от тебя, – сказал он потеплевшим голосом, полушутя.
– Что ж, Максим, наконец ты знаешь, что рожден католиком и родители твои католики.
– Нет, Тедди, моими родителями были евреи. И я еврей. Я воспитан как еврей, я чувствую себя евреем, и потому я – еврей.
Тедди, не ожидавшая подобного заявления, растерялась. Потом медленно покачала головой:
– Да, Максим, ты конечно прав. Ты – еврей.
Максим перешел к дивану и сел рядом с Тедди.
Взял ее руку в свою, долго глядел ей в лицо. Она по-прежнему была красивой женщиной, хотя ей стукнуло уже семьдесят. Сеточка тонких морщин вокруг зеленых глаз, в уголках рта и побелевшие как снег волосы. Ее спокойное очарование не мог приглушить никакой возраст. В эти минуты Максим особенно остро почувствовал, как велика его любовь к ней, как дорога ему эта женщина. Каждый день его жизни она неизменно была в его сердце, его любимая, ненаглядная, добрая и преданная Тедди.