Женская верность
Шрифт:
Высокая, статная татарка — Таврызиха, одела удивительной красоты монисту, собранную из мелких монеток, в каждой из которых было отверстие. Все эти монетки мелодично позвякивали у неё на груди. Низкорослый, кривоногий, с тонкими раздувающимися ноздрями Таврыз, вопреки своему обычному состоянию, пил мало и оставался весь вечер трезвый. Только выражение глаз становилось всё злее и злее. Был у него "белый билет" и в армию его не брали. Болезнь свою он тщательно скрывал, но когда подослал в военкоматовскую комиссию знакомого мужика, чтоб прошел вместо него, то ничего не вышло. За столом, накрытым белой простыней, сидел участковый врач, который знал и Таврыза в лицо
Людка жалась к своему мужу, украдкой заглядывая ему в глаза. Её Ивану пока дали отсрочку. Потому как хотя стройку и приостановили, но следовало уже сделанное законсервировать, а кое — что и продолжали строить. Ну-ка, Иван возьмет паспорт и рванёт на фронт. С него станется. А тут такой пример. Родкин-то Ванька малолетка, а туда же.
У Прокопа оснований для расстройства особых не было. Были они молодожены и даже детишками ещё не обзавелись. Поэтому думал он, что если в ближайшее время война не закончится, то и на его век хватит. Однако особенно он туда не стремился. Прокоп и его жена походили друг на друга как брат с сестрой. Оба маленькие, полненькие, черноволосые, узкоглазые. А еще Прокоп замечательно играл на гармошке. Да так по вечерам брал всех за душу, что вездесущий Илюшка стал у него потихоньку учиться.
Елена, взяв младшенькую сестрёнку на руки, ушла в комнату Прониных. Там было тихо, а ей уже пора было спать.
И только Надежда, превратившаяся из нескладной девчонки в юную девушку: пышногрудую, голубоглазую, с копной русых кудрей на голове, все пыталась растормошить застолье.
Устинья сидела тихо, сложив на коленях руки, и мучительно пыталась удержать слёзы, которые комом застряли в горле — не вздохнуть, не выдохнуть. Непьющая совсем, на этот раз проглотила несколько глотков красного вина, но и это не помогло. Душа замерла и никак отходить не хотела. Думала она и о сыне, который идет на страшное побоище, и о муже, которого и проводить-то толком не успели. Забрали срочно, почитай прямо с работы. Отпустили только за документами домой, переодели прямо в военкомате. На том же вокзале куда их Тихон привез погрузили в товарные вагоны и в тот же день, сформировав состав, отправили на фронт.
Татьяна дважды выходила из-за стола, зачем-то ходила к себе в комнату. Сидела молча на самом краю лавки и невозможно было понять, что у неё на душе. Только ещё ниже опустила платок на глаза.
Иван и Леонид явно тяготились своим положением и царившей атмосферой. Поэтому, когда Илья сказал: "Мамань, ребятам бы к друзьям, хоть на чуток…", — никто не возражал.
На следующий день в таком же товарном вагоне, что и Тихон, Иван и Леонид отправились на фронт.
А ещё через несколько дней Устинья получила от Акулины письмо, в котором та писала, что всех бездетных мобилизовали на трудовой фронт. Деться некуда. Придется мать оставлять одну. И она решилась просить помощи у соседки, чтоб та приглядывала за ней да за коровой, которая ходила стельная первым телком, да курей кормить. В расчет договорились, что будет забирать куриные яйца, да молоко, после как корова отелится.
Кроме Кулинкиного письма, Устинья получила два письма от мужа. Одно Тихон отправил с какой-то станции, пока добирался до места назначения, а второе уже из части по месту прибытия.
Глава 6
ОКУНЬКИ
Утро было туманное. Пойло корове сварено. Молоко для матери в кринке оставлено.
Мать, которая, пока луна из окна не ушла, всё ворочалась и норовила о чём-нибудь спросить, теперь спала чутким тревожным сном.
Ворохнулась потревоженная корова. Стадо ещё не выгоняли. Еле слышный шорох на крыльце и тяжелая поступь босых ног в сенях, заставили Акулину бесшумной тенью метнуться к дверям. На пороге стояла соседка. Женщина грузная, тяжелая. Ноги её, похожие на две синюшных бесформенных чурки, с потрескавшимися в кровь пятками и черными то ли от грязи, то ли от запекшейся крови, ногтями, тяжело переступали по половицам сеней.
Акулина прикрыла ладонью свой рот, и жестом показала во двор. Соседка кивнула, и также грузно, переваливаясь с ноги на ногу, стала спускаться с крыльца. Долее тянуть было некуда. Перекрестившись на образа, глянула на мать, поправила на столе угол полотенца, под которым был оставлен для неё хлеб, хотела вздохнуть, но сама себя оборвала: "Чегой-то я? Как прощаюсь. Итить пора". И стараясь не шуметь, пусть мать поспит, вышла во двор.
— Ты, Наталья, хучь из утра, когда корову выгонять, да вечером, как подоишь, приглядывай за ней, — кивнула в сторону дома Акулина.
— Энто уж как говорено было. Не сумлевайся. А днем когда и малой забежит посмотреть как она.
Наталья грузно переступила с ноги на ногу: "Хучь и тяжело тебе, Кулинка, а моя жисть знай тяжельше. Этой ночью Антип дома не ночевал. Мне пятерых настрогал. Да и опять, думаю, понесла. А он знай своё, по бабам шастает".
— Да ить к ней все деревенские мужики шастають. Не один твой. Глядь, один огородами сигает, а другой уже на приступке. Ты особливо душой не болей, кому он нужон при таком-то выводке? Думай об детях. В них вся твоя дальнейшая жисть. Ну и покель оставайся тут, а мне пора уже…
Акулина повернулась к дому, перекрестилась, поправила на голове платок и открыла калитку.
— Пришёл домой с рыбалки, а дома одни мальцы. Дак итить твою в кандебобер, куды бы думаю Наталье моей уйтить? Може у тебя? Хучь и рань ещё, да ить ты вроде как сегодня собиралась уходить…
Прямо перед калиткой переминался с ноги на ногу щуплый русоволосый мужичок, в мятой ситцевой рубахе до колен, которую он старательно разглаживал на груди заскорузлыми пальцами.
— Не мово ума это дело, но ужо и прекратил бы ты, Антип, энту рыбку-то ловить, — Акулина вышла за ворота, оставив Антипа и Наталью самим решать склизкие рыбьи вопросы.
— Чего энто ты, Наталья, подбоченилась-то? Чего? Там на крыльце окуньки. Вот ушицу сварганим.
Мужичок вошел в ограду, обошел Наталью, принявшую воинственную позу, и, не дав ей и слова сказать, обхватил со спины.
— Намёрзся за ночь — страсть. Погрела б мужа-то свово.
— У-у-у-у, горюшко моё, — Наталья боднула мужа головой, вздохнула и оба о чем-то негромко переговариваясь, направились к своему дому.
Вдоль деревни навстречу им двигалось деревенское стадо.
— Ой, вихром тебя скати, корову-то Кулинкину не выгнали!
— Ты иди, Наталья, иди, я щас, я мигом…
Наталья с подозрением посмотрела на мужа.
— Да, ты чего, чего… Корову Кулинкину выгоню и догоню тебя. Иди, знай себе иди…
Антип шустрым живчиком кинулся назад.
Всё тем же тяжелым шагом Наталья шла к своему дому: "А вдруг и впрямь окуньки на крыльце? Чего бы зря болобонил? Ить дойду и увижу".
Уже подходя к дому, через редкие жерди старой ограды, Наталья, вытянув шею, старалась разглядеть окуньков.