Женская верность

Буденкова Татьяна Петровна

— Ни окуньков, ни мокрого места от них…

Наталья вошла в дом и принялась шуровать почти прогоревшую печь, которую затопила перед уходом к Кулинке.

В чугунке уже успела свариться картоха, когда Антип вернулся домой. Как ни в чем не бывало погремел рукомойником и уселся за стол: "Ну, мать, чем бог послал…"

— Окуньки-то твои где? Окуньки-то?

— Дак ить на крыльце… Куды ж ты их дела-то?

— Не видала я никаких окуньков. Не было их и не было…

По щекам Натальи катились мелкие слезинки. Она размазывала их ладонью, но те упрямо продолжали

катиться одна за другой.

— Вот ить напасть, котов на деревне развелось, что комарья по лесу. Куды ж им, окунькам, было деться-то? Могёт сама забыла куда подевала, положила, да и позабыла, а потом найдешь и будешь себя костерить: вот дура я, дура. Ну, а уж ежели какой кот изловчился, то тогда поминай как звали тех окуньков. Энто ж надо ночь из-за них мытарился, мытарился, а ты нет, что бы убрать, дак оставила котам на прокорм. Где ж теперь их сыщешь?

Наталья от такого поворота, сама не зная как уж и лучше — притвориться, что поверила, али уж…

"Куды ж я с этим выводком, куды? Да и ноги мои — страх", — мысли её как-то незаметно для неё самой стали выискивать в словах Антипа что-нибудь такое, что б самой поверилось.

Деревенский день разгорался. А в сельсовете Антипа уже ждала повестка. И хоть был он признан ограниченно годным, что, однако, не помешало его жене рожать каждый год по ребенку, подошла нужда и в нём.

Что ждало Наталью с пятерыми мал мала меньше, да шестым, которому ещё предстояло родиться, никому не было ведомо. И слава богу.

Глава 7

БАБОНЬКИ

К закату того же дня Акулина добралась до места назначения. Предписано было явиться со своей лопатой и запасом продовольствия на неделю. Дорога шла через Федоровку, через Выселки, а собирали всех в Михайловке. Акулина направилась к сельсовету, в окнах которого теплился еле заметный огонёк. У крыльца остановилась. Приглядевшись, в темноте нашла щепку, соскребла с обувки налипшую за дорогу грязь, для лучшего вида потерла пучком травы, одернула юбку, поправила на голове платок и осторожно, стараясь не шуметь, приоткрыла дверь.

В полутемной комнате на сбитых наспех нарах спали женщины, а двое так и вовсе в простенке на полу на охапке соломы. К окну был придвинут, судя по виду — бывший председательский, стол. На нем еле теплилась керосиновая лампа, на слабый свет которой и пришла Акулина.

— Не топчись зазря. Подымут затемно. Устраивайся, как сможешь, да узелок под голову положи. А там, кто завтра уйдет домой на побывку, тебе место будет.

Крупная рыжеволосая женщина, заправив под платок выбившиеся пряди, вздохнув, пожевала губами, устроилась поудобнее и уже в следующую минуту спала так, будто и не говорила ничего.

И тут Акулина под общее посапывание и причмокивание поняла, что нет сил не то, что где соломки подыскать подстелить, а хоть падай, где стоишь. Она села на пол с краю, возле спящих на соломе. Разулась, поверх обувки положила узелок — вместо подушки. Скрутилась в маленький комочек и, прижавшись

спиной к одной из спящих, попыталась уснуть. Голова была тяжелой, гудели натруженные ноги, а сон всё не брал. В голове всплывали картины прошедшего дня. Но самое главное, что не давало покою её душе — это мысль о том, что где-то, совсем недалеко, воюет Тимофей. "Може, бог дасть свидеться". С этой мыслью сон накрыл маленькую фигурку. Ночь продолжалась и солдаты трудового фронта спали.

Ещё деревенские петухи не прокричали, а над речкой серой ватой стлался туман, когда в комнату, чуть скрипнув дверью, вошел сержант.

— Девоньки, подъём, — было в этих коротких, негромко сказанных словах что-то такое, что женщины на нарах зашевелились и, перебрасываясь редкими словами, будто и не спали тяжелым усталым сном, стали торопливо собираться.

— Сбирайтесь. Новенькая — подь сюда.

Акулина, уже успевшая обуться, подошла к столу, возле которого на единственном стуле и сидел сержант.

— Дай-ка гляну твою обувку.

— Да ты не стесняйся, он нам тут и за отца родного, и за начальство строгое, и за попа, токмо вот мужа никому заместить не желает, — все та же рыжеволосая баба легонько подтолкнула Акулину к столу.

— Болоболка ты, Марья. Однако баба справная, — говоря всё это, он, наклонившись, внимательно рассматривал обувку Акулины.

— У нас тут сухие, да не стертые ноги — самое главное. С кровавыми мозолями много траншею не нароешь. Да и с простудой свалишься — тоже не работник.

Удовлетворившись осмотром обувки Акулины поднял глаза: "С лопатой?"

— Как председатель велел. — Акулина протянула перед собой черенок лопаты, которую на ночь оставила у дверной притолоки.

Сержант поводил натруженной ладонью по черенку: "Годится".

Отполированный за картофельную копку черенок — хорошо помнил Акулинины руки.

— Идешь в ряд вместо убывшей. На месте всё сама увидишь.

— Становись.

Акулина вздрогнула и не сразу поняла — в чём дело. Но, женщины быстро выстроились, как потом узнала Акулина, в том порядке как работали. Одна из них потянула её за рукав: "Сюды тебе".

Сержант молча, серьёзно оглядывая каждую, обошел всех.

— Предупреждаю — немец рядом. Так что кому по нужде приспичит — никакого самовольства. Бегать куда указано. Обед сегодня будет. Обещали солдатскую кухню прислать.

Женщины ободрительно переговариваясь, направились к выходу.

Сразу за оградой последнего деревенского дома Акулина увидела извилистую траншею, которая одним концом упиралась в березовую колку, а другим — вплотную подходила к какой-то старой деревянной сараюшке. Перед траншеей возвышался земляной вал. Подойдя ближе, Акулина увидела, что траншея местами совсем мелкая, а местами — её с головой скроет. Перед этой траншеей также виднелись какие-то земляные сооружения. В этот момент небо озарил пробившийся сквозь туман луч восходящего солнца. В березовом колке звонко защебетала какая-то птаха. И тут же, перекрывая птичий щебет и тихие звуки раннего утра, что-то жутко ухнуло, потом ещё, ещё…