Женский портрет в три четверти
Шрифт:
Поскольку за терминологию теперь отвечаю я, назовем крючок антибьютом.
Многие из нас, и ваш покорный слуга не исключение, снабжены крепкими антибьютами на разные случаи жизни. И вопрос в том, чтобы найти для себя, случайно набрести или отыскать целенаправленно, как у кого получится, ту силу, лучше в миллион килобьютов, которая этот крючок сорвет и взломает дверь. И тогда...
Мы поздравили Елену - у сэра Уильяма это получилось очень хорошо, несмотря на скромный запас русских комплиментов, и даже нигилист Кравчук довольно связно сказал с десяток похвал, которые я выслушал
Бьюты и антибьюты. Вышибленная защелка. Сорванный крючок.
Мы торопились на вечерний поезд и ушли с концерта. Сто любителей инструментальной музыки остались слушать Елену.
В первый раз за свою жизнь я завидовал ходокам в филармонию. Елена протянула мне руку, и я пожал ее. Хотел поцеловать и чего-то испугался. На удивление красивые, тонкие, сильные пальцы, узкая ладонь, чуткое запястье.
Когда мы шли к вокзалу, у меня в голове звучала пьеса Шопена. Не та, которую я слышал только что, а какая-то другая, слышанная раньше мимоходом, когда бреешься у включенного радио, или, может быть, не слышанная вовсе. Но я точно знал, что это Шопен - мазурка или полонез?
– никогда не мог разобраться в отошедших навек бальных танцах - что мазурку эту играла. Кaк только поезд тронулся, я постелил себе, растянулся на полке, накрылся с головой и сделал вид, будто уснул. Спать мне не хотелось. Мне хотелось поскорее оказаться дома и увидеть Олю.
Вы сочтете меня чудаком, но мне очень надо было рассказать Оле о Елене и об антибьютах. О Шопене. О провинциальных меломанах.
О том, как красиво сочетание черного с серебром.
Потом О'Бумба болтал с Бернаром о том и о сем, пока они неспешно прогуливались под ручку по Гоголевскому бульвару.
Проснулся я глубокой ночью на какой-то станции, прожектор бил в глаза, громкоговоритель орал что-то на всю бескрайнюю спящую вселенную. Сэр Бризкок посапывал на нижней полке, кандидат в лауреаты улыбался во сне, задрав длинный нос к дырчатому вагонному потолку.
Должно быть, ему снилась Елена.
ПОЧТОВАЯ КАРТОЧКА, БЕЗ ИЗОБРАЖЕНИЯ
Маргарет, мое путешествие подходит к концу. Когда я посмею вновь вот так разговаривать с вами? Неотосланные открытки я порву не читая. Вы поступили бы так же, если бы получили их. Прощайте.
Бернар и О'Бумба, никогда вас не видевшие, любят вас, как любили всегда. Они доверчивы и, по-моему, немного сентиментальны.
Живы ли вы, Маргарет? Прощайте. Господь вас благослови.
Уильям
Глава 9
Позвольте откланяться, мы так приятно провели время Эту фразу я нашел в русско-английском разговорнике и выучил ее наизусть, чтобы не ударить в грязь лицом, когда мы с сэром Уильямом будем пожимать друг другу руки в Шереметьево, у металлического барьера, который отделяет Россию от Англии, Франции, Непала, острова Пасхи и прочих мест, где мне не суждено побывать из-за этого барьерчика, через который так легко, казалось бы, перемахнуть. "Позвольте откланяться",- в этом есть известный шарм, намек на привязанность к старым, классическим, университетским
Если, уходя из редакции, я произнесу "позвольте откланяться", никто не удивится, просто решат, что я по обыкновению ваньку валяю, и кто-нибудь буркнет в ответ: "Чао, старик". И что их так тянет к общению на иностранный манер?
Надо будет попробовать отбить на прощанье поясной поклон Татьяне Аркадьевне. Она этого заслуживает.
Когда мы добрались до Москвы, я чувствовал себя бесконечно уставшим. К огромному моему облегчению, Кравчук взялся завезти профессора в его купеческую гостиницу, заехав по дороге к Саше за оставленными на его попечение зверями. Отводя глаза в сторону, я пробормотал что-то про редакцию, про злобного, нетерпеливого шефа и про острую необходимость прямо сейчас изложить на бумаге свои впечатления от поездки.
Можно подумать, они не видели, что я и блокнота ни разу не вынул.
"Конечно",- согласились мои попутчики, сочувственно на меня глядя. Я тоже всегда сочувствую тем, кто вынужден врать мне в глаза. Но я действительно был вынужден! Это почти не вранье! Что-то такое произошло со мной, что начисто исключало в ближайший отрезок времени всякую умственную деятельность и подключение второй сигнальной системы. Стрелку зашкалило, обмотки перегорели, пробки выбило. Как если бы вдруг подскочило напряжение.
У меня есть верная примета. Я не запоминаю снов. Надо произойти чему-то из ряда вон, чтобы я помнил наутро хоть что-то из своих сновидений. Но сейчас я отчетливо знал, о чем разговаривали Бернар и О'Бумба на бульваре, когда прогуливались там под ручку. Они беседовали о фортепьянной музыке и о возможности слухового восприятия образов наряду с обонятельным.
В метро я ужасно жалел, что не сел в такси вслед за профессором. Мне не хотелось быть с людьми. Они излучали слишком много антибьютов, а у меня и своих хватает. И еще, когда разглядываешь людей, в голову лезут разные мысли - кто есть кто, почему они такие, а не другие, отчего их носит с места на место.
От таких мыслей у меня голова распухла и стала больше туловища.
Я закрыл глаза и проехал свою остановку.
Дома я попробовал уснуть - не получилось. Стал разыскивать Олю, и мне сказали, что она улетела с ереванским рейсом, вернется только завтра. Пошел в булочную, купил батон, вернулся и положил батон в хлебницу, где уже лежал точно такой же, купленный Олей. Я готов был даже пойти на крайность и помыть посуду, но она вся, до последнего блюдца, оказалась чистой. Тогда я сел в кресло и стал сидеть.
Когда зазвонил телефон, я дал себе зарок не снимать трубку.
Чего они все от меня хотят? Не видят разве - устал человек, сил никаких нет.
Может быть, не туда попали? Или из домоуправления звонят, интересуются, не текут ли краны. Я им отвечу!
– Привет, конгрессмен,- сказала Татьяна Аркадьевна.- Я как чувствовала, что ты уже вернулся. Не разбудила? Ты почему молчишь, расстроен чем-то?
Не сказать ей "привет" было бы несправедливо. Я сказал.
Таня помолчала немного и спросила: