Жёны энтов
Шрифт:
— Кто? — спросил Трефилов.
— Сергей Игоревич, это я, Нагорских.
— Коля? Что-то случилось?
— Мне нужно с вами поговорить, это очень важно.
— Коля, мне некогда, я не один. Ты не мог позвонить?
— Это не телефонный разговор. Я очень быстро.
Почему я не догадался сразу — если Трефилов разговаривает через закрытую дверь, значит, что-то неладно? Я мог сказать какую-нибудь ерундовую вещь, например, что не приду завтра к первому уроку, потому что нужно сходить на флюорографию,
Но я не понял сигнала и продолжал трезвонить. Трефилову пришлось открыть. Выражение его лица мне не понравилось — напряжённое, раскрасневшееся, волосы взъерошены, будто он только что после жёсткого спарринга.
— Можно войти?
— Нет. Говори, только быстро…
— Сергей Игоревич, Прошин решил, что вы… ну… этот самый…
Он не успел поднести палец к губам. Он даже шикнуть не успел — раздался сухой треск, запахло озоном, глаза Трефилова закатились и он упал. Я тоже не успел рыпнуться, как мне в шею воткнулось что-то острое, последовал оглушительный удар, ноги подкосились, меня подхватили и втащили в квартиру Сергея Игоревича.
В себя я пришёл, когда меня привязали скотчем к офисному креслу. Надо мной висел незнакомый мужик.
— Кто такой? — спросил он.
— Николай Нагорских, восьмой класс общеобразовательной школы номер семь, классный руководитель — Трефилов Сергей Игоревич.
— С какой целью пришёл?
— Предупредить классного руководителя о готовящемся покушении. Дяденька, меня дома, наверное, потеряли…
— Разберёмся. Откуда информация о покушении?
— Федька Прошин сказал.
— А почему в милицию не заявил?
— Не подумал, торопился.
Мужик посмотрел мне за спину, потом снова на меня.
— А почему твой Федька вдруг задумал убить классного руководителя?
— Потому что придурок, — совершенно искренне сказал я.
— Ты должен был заявить на него администрации школы.
— Я…
Кто-то несильно, но больно ударил меня по ушам.
— Малыш, ты чего-то не понимаешь, мне кажется. Никто из вашего класса не пошёл предупреждать учителя. Все сразу позвонили в милицию. Почему ты поступил наоборот?
— Хотел успеть…
Снова удар. Из глаз брызнули слёзы.
— Говори — ты знал, что Трефилов — беглый преступник?
— Нет.
Удар.
— Не знал, это Федька сказал, — сквозь рыдания и сопли ответил я.
— Какие у тебя отношения с Трефиловым?
Удар.
— Не бейте меня! Он мой учитель.
Удар.
— Повторяю вопрос — в каких отношениях…
— Он мой учитель!
Удар. Ещё один. Ещё. Из ушей что-то потекло. Мужик поднял руку — мол, хватит.
— Повторяю вопрос. Подумай, прежде чем…
— Он мой учитель! — заорал я, и голос мой сорвался на визг.
Я сжался,
— Ладно, допустим. Кто тебя надоумил предупредить Трефилова?
— Я сам…
Допрос шёл до вечера. Я всё рассказал, как есть: что Трефилов хороший учитель, и все в классе его уважали, и никто ничего не знал и не мог знать. Мне выбили почти все зубы, вырвали пару ногтей, спрашивали про какое-то гей-подполье, не балуюсь ли я впопеску, какая у меня оценка на секс-практикуме. Я отвечал честно: не знаю, не балуюсь, отлично.
Потом меня сняли с кресла и бросили в угол, где жались друг к другу Сергей Игоревич и домработница Саша. Очевидно, менты ждали, не придёт ли кто-нибудь ещё. Я молился про себя, чтобы Жека заявил на Трефилова сразу после моего ухода. Надеюсь, он так и поступил. Всё равно проверить я не могу.
Во время ожидания те трое, что устроили засаду — мужик, который меня допрашивал, и ещё двое — по очереди ебали домработницу Сашу. Трефилов порывался вскочить, но менты легко валили его с ног шокерами. Саша безропотно принимала каждого по одиночке и троих сразу. Сергей Игоревич тихо плакал.
Когда на улице окончательно стемнело — в наших широтах в апреле это случается не раньше одиннадцати — под окнами взвизгнули тормоза.
— Так, Парамонов, — сказал тот, кто меня допрашивал, — пакуем всех троих.
— Мальчишку оставьте, уроды, — сказал Трефилов.
— Статья сто двадцать первая, часть третья-прим, — сказал мент. — Малыш, ты хорошо учился? Знаешь, что это за статья?
— «Потворство, пособничество и укрывательство подозреваемых в мужеложестве карается пожизненным лишением свободы или хирургической кастрацией», — ответил я.
— Что и требовалось доказать.
Рты нам заткнули какими-то резиновыми пробками, нахлобучили на головы мешки из плотной чёрной ткани и вывели из квартиры. Я ехал и думал — что мне выбрать? Пожизненное или кастрацию. Как вы понимаете, выбора у меня не было.
Что со мной происходило в общей камере, я описывать не буду — вы и сами прекрасно знаете, как это делается. Нет, не отводите взгляда — я давно уже всем всё простил. В конце концов, эти люди боялись меня куда больше, чем я их ненавидел.
Прессовали меня около недели, и когда я, отчаявшись, нырнул головой в парашу, чтобы покончить с собой, меня спасли и отправили в лазарет, в отдельную палату. Когда я немного оклемался, когда язык перестал ощущать вкус говна, а нос — его запах, меня одели в цивильное и отвели на допрос. Хотя, конечно, это был не совсем допрос. В кабинете, оштукатуренном «под шубу», меня ждал пожилой следователь.
— Присаживайтесь, Нагорских, — сказал он.
Когда я присел, он подвинул ко мне банку с леденцами: