Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен

де Гонкур Эдмон

XXX

Случай не заставил себя ждать. Однажды в Карлейле Ньюсом (директор труппы, в состав которой временно входили братья) повздорил с Френксом, знаменитым печальным клоуном Френксом, и тот покинул цирк вместе со своим партнером в самый разгар представления. Ньюсом оказался в весьма затруднительном положении, и Джанни предложил директору испробовать его и брата. Вскоре они появились на арене во главе ватаги клоунов, одетые в своеобразные кокетливые костюмы, и Нелло бросал в публику — право же, на весьма порядочном английском языке — традиционный клоунский возглас:

— Неге we are again — all of a lump! How are you? [54]

Тотчас же начался ряд прелестных комических сценок, пересыпанных трюками и сопровождаемых странной музыкой, — ряд пластических этюдов, стремительных и неожиданных, сливавших воедино и тела и скрипки братьев. Изысканное своеобразие

их юмора, изящество и грация в сочетании с силой, очарование юношеского телосложения Нелло и сама ребячливая и улыбчивая радость, с какой он дебютировал, — все это вызывало в зале взрывы неистовых аплодисментов.

54

Неге we are again — all of a lump! How are you? — А вот и мы, опять пришли всей ватагой! Как поживаете? (англ.)

XXXI

Английская клоунада в последнее время стала столь зловещей, что порой от нее пробегают по спине мурашки — ощущение, которое в минувшем веке называли малой смертью. Она совсем утратила черты саркастической иронии Пьеро с набеленным лицом, прищуренным глазом и усмешкой в уголке губ; она отбросила даже и обывательскую фантастику, и гофмановскую чудаковатость, в которые одно время были облечены ее выдумки. Она сделалась устрашающей. Все смятение, все мучительные тревоги, порожденные современной действительностью, драматизм, трагизм, скрытый под внешней серостью и бесцветностью, гнетущая угрюмость — все это английская клоунада восприняла, чтобы преподнести затем публике в акробатических трюках. В ней есть нечто пугающее зрителя, нечто пугающее, сплетенное из мелких жестоких наблюдений, из безжалостного подражания уродству, убожеству жизни, усиленному, преувеличенному юмором этих жутких карикатуристов; все это в цирковом спектакле выливается в фантастический кошмар и возбуждает в вас томительно-тревожное чувство, подобное тому, какое ощущаешь при чтении «Сердца-разоблачителя» [55] американца По. Кажется, будто это какая-то дьявольская выдумка, освещенная злым и своенравным лучом лунного света. И с некоторого времени на английских цирковых аренах и в кафешантанах показываются лишь интермедии, в которых кувыркания и прыжки совершаются не для того, чтобы позабавить зрителя, а лишь с тем, чтобы странными, болезненными телодвижениями зародить и тревожное изумление, и ужас, и почти мучительную растерянность; там к зловещим кулачным боям, к отвратительным сценам, к мрачным забавам примешиваются видения Бедлама, Ньюкастля, анатомического театра, каторги, морга. А какова обычная декорация для этих представлений? Стена, стена скудно освещенного предместья, стена, на которой еще видны несмытые следы преступления, стена, на гребне которой появляются ночные призраки в черных фраках; они спускаются вниз, сильно вытягивая ноги, и ноги становятся длинными-длинными… как те, что представляются в грезах восточным курильщикам опиума. Их чудные, развинченные тени отражаются на белизне стены, напоминающей саван, преображенный в экран для волшебного фонаря, и вот начинаются маниакальные трюки, идиотская жестикуляция, лихорадочная мимика сумасшедших домов.

55

«Сердце-разоблачитель»— один из «страшных» рассказов Эдгара По (1809–1849).

А потертый черный фрак — новейшая ливрея английского клоуна — придает этому леденящему шутовству, как и всем прочим сценкам, нечто погребально-причудливое, некое мрачное зубоскальство шаловливых факельщиков.

XXXII

Акробатическая пантомима братьев нисколько не походила на пантомиму английских клоунов последнего времени. В пантомиме братьев звенел отголосок смеха итальянской комедии, к которому примешивался оттенок мечтательности, звучавшей в их скрипках. В их номерах было нечто наивное и умилительное, нечто утонченно-смешное, вызывавшее улыбку, и нечто чуть-чуть странное, погружавшее в мечту; мальчишеская грация Нелло придавала всему этому особое, невыразимое очарование. Кроме того, в их упражнениях была своеобразная фантастика, далекая от чего-либо кладбищенского, печального, мрачного, — фантастика привлекательная, кокетливая, остроумная, как страшная сказка, в которой то там, то сям проскальзывает насмешка над доверчивым читателем. И притом постоянные неожиданности, причуды воображения, — и в стройном теле Нелло мало-помалу словно пробуждалась фантастическая жизнь.

Наконец, — неизвестно как и почему, — пластический этюд братьев вызывал в памяти зрителей образ некоего насмешливого создания, окутанного светотенью, своеобразную шекспировскую грезу из «Сна в летнюю ночь», поэзию которой братья претворяли в своей акробатике.

XXXIII

Ньюсом

пригласил их на жалованье в десять фунтов стерлингов в неделю. Вступив в состав труппы, братья завязали дружеские отношения со всеми артистами и артистками. Мужчины были хорошими товарищами, хоть и с легким налетом британской спеси. Женщины, — всё женщины порядочные, все — матери семейства, — были кротки, как овечки; только изредка, под влиянием джина или северо-западного ветра, соперницы затевали кулачный бой. И это была не потасовка француженок, где больше брани и разодранных чепцов, чем побоев, — это были настоящие боксерские схватки, после которых побитой приходилось иной раз недели две пролежать в постели.

Странствуя по Соединенному Королевству, братья, в сущности, почти вернулись к кочевой жизни, которую вели во Франции, но в лучших условиях и в стране, население которой проявляет к гимнастике гораздо больше интереса. В Англии, где прибытие цирка становится в маленьких городках целым событием и где уличное шествие комедиантов, лошадей, разных диковинок, клеток с хищными зверями влечет за собою закрытие лавочек, как в праздничный день, — остроумная клоунада Джанни и Нелло прекрасно принималась и начинала влиять на сборы. Чтобы привлечь к себе братьев, Ньюсом время от времени давал в их пользу одно из тех представлений, билеты на которые бенефицианты распространяют сами, — и это приносило им фунтов пять-шесть доходу. Имя двух клоунов, боевое имя, которое они приняли там, стало модным и теперь сияло на афишах, отпечатанное самой яркой пурпурной краской, какая только имелась в Британском Королевстве.

XXXIV

Несмотря на благосклонный прием, который им оказывали, и на лестную молву, поднявшуюся вокруг их имени, в Нелло заговорил француз; Англия стала ему надоедать. Его латинский темперамент, рожденный солнечными странами, начинал тяготиться туманом Великобритании, ее серым небом, ее закопченными домами, воздухом, насыщенным угольной пылью, которая пачкает решительно все, так что можно с первого же взгляда отличить серебряную монету, пролежавшую некоторое время — пусть даже в коллекции нумизмата — в этой печальной и мрачной стране угля. Он устал от всего английского: от отопления, от кухни, от напитков, от воскресных дней, от мужчин и женщин. Вдобавок Нелло, хоть и не чувствовал себя больным, все же стал покашливать, и этот легкий кашель, не вызывавший, впрочем, никаких опасений, пробуждал у Джанни тревожное воспоминание — воспоминание о том, что мать их умерла от чахотки.

С первого взгляда Нелло не был похож на Степаниду, и тем не менее он казался вылитым ее портретом. В телосложении младшего сына было много общего с нею, и сквозь мужественность юноши проступало что-то напоминавшее женственность его матери. Чертами же лица Нелло совсем не был похож на нее: у него была белая кожа, умные черные глаза, цветущий маленький рот, белокурые, как пенька, усы, нежное улыбчивое и чуть насмешливое выражение лица, и все же — странное дело — он напоминал мать то утонченностью какой-нибудь черты, то контуром, то каким-то особенным взглядом, улыбкой, презрительной гримасой — словом, тысячью пустяков, в которых иногда, — при известных поворотах головы, при определенном освещении, — Степанида возрождалась в сыне даже полнее, чем если бы он был точным ее повторением. И теперь, в долгие часы, которые братья проводили в поездах, среди товарищей, говорящих на другом языке, под влиянием воспоминаний, навеянных томительной бесконечностью пути, Джанни порою всматривался в Нелло, чтобы на несколько мгновений вызвать иллюзию, будто он вновь обретает, вновь видит свою мать.

Однажды, когда вся труппа Ньюсома ехала из Дорчестера в Ньюкастль, Джанни сидел в вагоне против Нелло, а тот спал с полуоткрытым ртом, запрокинув голову, и время от времени покашливал во сне. Наступал вечер, и в спускавшихся сумерках глазные впадины Нелло наполнялись тенями, тени окутывали его исхудавшее лицо; в ноздри, в отверстие рта вливалась ночь. И тут Джанни, взглянувшему на брата, почудилась, — будто мгновенное видение, — голова их матери, лежащая на подушке в Маренготте.

Джанни порывисто разбудил Нелло:

— Ты болен?

— Да нет, — молвил Нелло, зябко поеживаясь. — Да нет же!

— Право, ты болен! Послушай, братец… а ведь мне действительно не везет… Почти два года я потратил зря на подтягивание на одних кистях рук. Брэди, учителю гимнастики в Нью-Йорке, никогда не удавалось сделать больше семи подъемов, — я же, сам знаешь, делаю их девять, — но я не представляю себе твою роль в этом номере… то же самое и в трюке, когда висишь в воздухе с распростертыми руками, который удается только кубинцам. И вот в последнее время мне казалось, что я, наконец, изобрел одну штуку, настоящую штуку… но в последнюю минуту, — вот поди ж ты! — то, чего я добивался… уже стало казаться мне невозможным, невыполнимым… Ты сейчас поймешь… мне так хотелось бы внести в номера, которые мы исполняем теперь, какой-нибудь трюк… на этот раз уж настоящий, из ряда вон выходящий трюк… Хорошо бы — правда? — появиться с таким номером в парижском цирке?