Жернова. 1918–1953. Книга тринадцатая. Обреченность

Мануйлов Виктор Васильевич

Вчера он и позвонил, и пригласил ее провести с ним сегодняшний вечер в ресторане. Правда, судя по голосу, звонок его Гюльнару не обрадовал, но и явного неудовольствия не вызвал, и Алексею Петровичу пришлось задействовать все свое искусство уговаривания, чтобы она согласилась на его предложение.

Он слышал врывающиеся в телефонную трубку звуки радио, перебиваемые живыми голосами, представлял коммунальную квартиру, где жильцов, как в подсолнухе семечек. А еще запах общей кухни и туалета, длинный коридор с ненужными вещами, и вспомнил Ирэн и Татьяну Валентиновну – и на сердце стало неуютно: повторять все это не хотелось, ничего нового почерпнуть из этой встречи для себя он не мог. На мгновение возникло желание

положить трубку, но… но не сидеть же целыми днями в гостинице, не шляться же одному по музеям. Тем более что дел практически никаких, а командировка на целую неделю.

И вообще, он, видать, постарел: нет уж былой тяги к новым обстоятельствам, к новым людям, да и обстоятельств новых нет, и людей нет тоже. Действительно, забиться в какую-нибудь глушь и не высовываться оттуда до скончания собственного века. Что ему эти новые потуги борьбы с космополитами, с низкопоклонством перед Западом! Что ему даже до борьбы с евреями, которые, оказывается, больше думают об Израиле и еврейском Крыме, чем о России, будто можно кого-то силой заставить быть русским патриотом, а еврея переделать в нееврея!

Алексей Петрович помнил, какое изумление охватило всю русскую Москву, когда тысячи и тысячи евреев (говорили о пятидесяти и даже о ста тысячах) собрались возле израильского посольства приветствовать Голду Меир, назначенную послом в СССР. Говорили, какое столпотворение там образовалось, какие крики и вопли слышались со всех сторон, какие восторженные слезы и даже истерики там случались.

До сих пор многим представлялось, что евреи – это те, что работают рядом, живут рядом и заботы у них такие же, как у всех, и никакой особой связи между ними нет, как нет ее между русскими, населяющими ту же Москву.

И вдруг – такое!

Ведь это же надо было собрать по Москве десятки тысяч евреев, – и наверняка в тайне от властей, чтобы не воспрепятствовали, – и быть уверенными, что соберутся и возликуют, а не освищут. Только теперь до многих дошло, с кем они имеют дело, какая сплоченная и решительная сила таится за каждым евреем, на вид невзрачным и незначительным. Об этой демонстрации еврейского единства в советских средствах информации не было ни слова, ни полслова, но на Западе об этом трубили долго и настойчиво по всем радиоканалам.

Нам бы, русским, такое единство и такую общность, ни раз приходило в голову Алексею Петровичу, как и понимание, что не дадут ни создать такого единства, ни образовать такую общность. Не дали же ленинградцам. Чем провинился Кузнецов, Вознесенский, Попков и прочие? Хотели отделить от СССР Россию? Чепуха! Устранить Сталина? Политбюро? Чепуха еще большая! Ведь не за то их решили наказать, что они вернули исторические названия некоторым ленинградским площадям и улицам, убрав с них урицких и володарских. Хотя и в этом вопросе не довели русификацию города до конца. Между тем на пустом месте само «Ленинградское дело» возникнуть не могло: что-то там было посерьезнее переименований.

Вот и объединяйся после этого. К тому же Алексей Петрович не нашел у себя в душе ни малейшей тяги ни к единству, ни к общности. И пришел к тому выводу, к какому уже ни раз приходили до него: большой народ живет по своим законам, по которым единство и общность осуществляются не явочным порядком, а через осознание своей громадности и силы. Вот только использовать эти силы почему-то удается лишь в том случае, когда народ оказывается на краю гибели, и хотя это дорого обходится тому же народу, он почему-то упорно наступает на одни и те же грабли. А может, в этом заложен какой-то биологический смысл? Черт его знает…

А Сталин между тем явно ополчился именно на евреев, почувствовав в них угрозу и своей власти, и государству. Раньше бы Алексей Петрович позлорадствовал: мол, поздновато спохватился, Величайший из величайших. Но сейчас на злорадство почему-то не тянуло.

Да и не верил, что антиеврейская кампания даст какие-то серьезные результаты. Если не считать того, что такая кампания лишь подхлестнет напуганных Сибирью евреев кинуться в Израиль. И что это за борьба такая, когда одной рукой Сталин раздает евреям премии своего имени, а другой их сажает? Что дал стране разгон еврейского антифашистского комитета, закрытие их театров, газет и журналов? Он лишь ожесточил евреев, заставив их на время притихнуть, уйти как бы в подполье, но когда-нибудь они, воспользовавшись благоприятным моментом, отыграются на русских же. Заговор? Да евреи только и могут существовать в чужой среде посредством заговоров, иначе бы они давно ассимилировались и растворились в гуще аборигенов. И поди разберись: то ли Сталин не понимал этого раньше, то ли у него произошло разжижение мозгов от старости, то ли тут очередное лицемерие, направленное на то, чтобы сбить накал антисемитских настроений дозированным государственным антисемитизмом, то ли он уже не способен здраво оценивать положение в стране и в мире.

Неужели Сталин хочет повторить тридцать седьмой год? Но тогда вопрос: с кем же боролся он в те времена и с кем борется в нынешние? И с какого боку здесь маршал Жуков и другие военачальники?

Все так смутно и так задрапировано ложью, что никакой гений не сможет проникнуть под ее смрадные покровы. Но самое главное – простому народу совершенно все равно, кого Сталин сажает, кого расстреливает. И не потому, что народ слишком доверчив и равнодушен по своей натуре, а потому, скорее всего, что слишком занят борьбой за выживание в этих почти невыносимых условиях.

Впрочем, какое ему, Алексею Задонову, до всего этого дело? Повлиять он ни на что не может, а изводить себя бесплодными рассуждениями глупо. Но и не рассуждать он тоже не способен, следовательно, женщина – это единственное, что может его отвлечь от всей этой дряни. И да здравствует женщина и предстоящий вечер!

Глава 4

Алексей Петрович встретил Гюльнару у входа в ресторан. И удивился, едва увидев ее: к подъезду гостиницы приближалась совершенно другая женщина, мало похожая на ту, с кем он проводил долгие часы в поезде. Она еще больше похорошела, а одета была почти изысканно для рядовой сотрудницы городского гидрометиоцентра и нынешнего времени, когда почти все достается либо по большому блату, либо исходя из высокого положения в обществе. Сам Алексей Петрович мог себе позволить и несколько костюмов, сшитых на заказ или купленных за границей, и семью одеть соответствующим образом, но не слишком крикливо, чтобы это бросалось в глаза. И считал это нормальным. Но Гюльнара… Видать, за год что-то произошло в ее жизни решительное, но тогда зачем ей эта встреча со случайным попутчиком? Ведь он в поезде не стал раскрывать перед нею своего инкогнито: Алексей Петрович – и ничего больше. Да и она не слишком-то интересовалась его положением, занятая своими переживаниями. С тем они и расстались. Может, она потом догадалась, с кем познакомилась в поезде и кому дала свой телефон? Вполне возможно: портреты писателя Задонова на всех его книгах, иногда появляются на страницах газет и журналов, и раза два-три даже промелькнули в кадрах кинохроники.

– Вы восхитительны, Галочка-Гюльнаралочка! – воскликнул Алексей Петрович, вручая ей букет полураспустившихся роз. – Честное слово, я не ожидал увидеть вас такой… такой цветущей и жизнерадостной!

– Почему же? – удивилась она, кокетливо поведя своей ухоженной головкой.

– Я помню совсем другую Галю-Гюльнару, хотя и рад вашему преображению несказанно.

Алексей Петрович поцеловал ей руку и повел в ресторан, придерживая за локоток. Мучительные раздумья оставили его, он снова чувствовал себя помолодевшим, сильным и неотразимым.