Жернова. 1918–1953. Книга вторая. Москва – Берлин – Березники
Шрифт:
– Что вы, голубушка? Очень даже вовремя! А вот и Надюша! – кивнул Алексей Максимович головой в сторону замершей в дверях снохи. – Ей рожать скоро… Двое детей – сами понимаете…
– Да-да! Очень даже понимаю, Алексей Максимыч. Очень понимаю! А Мария Федоровна с Петром-то Петровичем разошлись. Сошлись невенчанные и разошлись, как чужие…
Алексей Максимович покхекал, кося в сторону: эта Липа и раньше говорила все, что в голову взбредет, не заботясь о том, как ее слова воспримут другие. Но в общем и целом – женщина добрая, заботливая и преданная своим хозяевам: вот уж тридцать лет, как с Машей Андреевой – и никаких конфликтов. И в ту пору, когда он, Горький, был вместе с ними.
Дождался своей очереди и Макс. Он подошел к отцу, виновато улыбаясь.
– Ну, как доехали? Без происшествий? – спросил Алексей Максимович голосом, лишенным всякой теплоты, приобняв сына и похлопав его по спине.
– Нормально, – оживился Макс. – Правда, Липу немного мутило. Ну, я ей таблетку… А так – все хорошо.
– И правда – таблетка очень помогла, – подтвердила Олимпиада Дмитриевна. – Уж больно у вас тут дороги извилистые. Едешь-едешь, едешь-едешь, с одного боку скалы над головой, того и гляди на голову камень свалится, с другого боку пропасть. Жуть так и берет. Эка вы, Алексей Максимыч, куда забрались-то. Здесь молоком-то хоть торгуют? Сколь ехали, ни единой коровы не встретили. Разве что козы по горам скачут. А то как же – дитя и без молока? Или там творогу…
– Все и здесь, как на Капри, имеется, голубушка, – успокоил женщину Алексей Максимович. – И молоко, и творог. Не говоря об овощах и фруктах.
– Да уж – фруктов тут куда ни глянь, то яблоки, то апельсины, то виноград, то еще какие диковины. Не то что у нас на Руси: репа да картошка.
– Ну, это вы зря! – вступился за Россию Горький. – И у нас всякие фрукты растут. А коих не водится, так за границей купить можно.
– Это вы верно говорите, – согласилась Олимпиада Дмитриевна, по-хозяйски оглядывая дом и примыкающий к нему небольшой сад. – На Тамбовщине сады – одно загляденье.
После ужина бывшие супруги уединились в комнате, приспособленной под кабинет. Алексей Максимович, усадив Екатерину Павловну в глубокое кресло, прохаживался с мрачным видом вдоль стеллажей с книгами.
– Слышно, Сталин у вас там гайки закручивает, – начал он, дымя папиросой. – С чего бы это? Или боится, что большевикам вот-вот крышка?
– Насчет крышки ты глубоко ошибаешься, – ответила Екатерина Павловна, пожав плечами. И продолжила более уверенным тоном: – Сталин сам может всех, кто против него, накрыть крышкой. А гайки действительно закручивает. Во всяком случае, пытается навести в стране порядок, хотя и сам вряд ли знает, какой порядок нужен России на этом этапе. Зато воровство, жульничество, невежество властных структур пытается искоренить во что бы то ни стало. У него вся надежда на рабочую интеллигенцию. Первые выпуски показали, что молодежь получила очень хорошие знания и через годок-другой, наработав опыт, начнет вытеснять революционных неучей. Сталин на первое место ставит развитие тяжелой промышленности и коллективизацию сельского хозяйства. Уверяет, что только так можно построить социализм в отдельно взятой стране. То есть в России. Троцкий, Зиновьев – против. За ними вся их шайка. В отчете пятнадцатому съезду ВКП(б) о том же самом. Еще о партийной и всякой другой бюрократии. Я читала. Мне понравилось. Сталин считает, что бюрократия неизбежна, потому что продолжает старые традиции, но к ней нельзя подходить огульно. Оппозицию во главе с Троцким он посадил в лужу. Досталось и Каменеву с Рыковым за то, что кланяются и нашим и вашим. И Бухарину – за врастание кулачества в коллективные хозяйства. Съезд поддержал Сталина по всем пунктам. Отчет я тебе привезла…
– Спасибо. Почитаю. Ходят слухи, что Феликсу
– Да, ходят такие слухи. Сталин не ладил ни с тем, ни с другим. Но слухи распускает оппозиция. Прободная язва желудка – штука серьезная. Я бы не стала категорически утверждать, что в их смерти виноват Сталин. Консилиум врачей слишком долго возился с выяснением диагноза и, похоже, упустил время. Если бы имело место отравление или нечто подобное, молчать об этом не стали бы: среди врачей были и весьма порядочные люди.
– Возможно, возможно… Я был совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича, – заговорил Алексей Максимович, останавливаясь напротив Екатерины Павловны. – Я познакомился с ним еще в девятьсот девятом. Он произвел на меня незабываемое впечатление душевной чистотой и твердостью характера. Хотя после большевистского переворота мы с ним далеко не всегда ладили, однако он заставлял меня любить его и уважать. Благодаря его душевной чуткости и справедливости было сделано много хорошего… А на себя я до сих пор злюсь, что допустил большую глупость, отправив письмо с соболезнованиями Якову Ганецкому. Но более всего – с упоминанием твоего особого отношения к Феликсу… Никак не ожидал, что он отдаст мое письмо в «Правду» и «Известия».
– Да, шуму было много, – кивнула ухоженной головой Екатерина Павловна. – Особенно среди эмигрантов. Уж они потешили свою душеньку… До тебя, скорее всего, не все доходило, а мне, как председателю «Политического Красного Креста», пришлось отбиваться и от своих и от чужих. И те и другие недоумевали: как, мол, это так – враги народа, а им и теплую одежду, и продуктовые посылки, и заступничество адвокатов? А среди этих «врагов» большая часть – совершенно безвинные люди, оговоренные злобой и завистью ничтожных людишек. Конечно, Феликс это понимал, но на него слишком давили…
– И ты по-прежнему руководишь этим ПКК?
– Пока – да. Но денег на поддержку политзаключенных отпускают все меньше и меньше. Судя по всему, на «Красном Кресте» вот-вот поставят крест черный, – произнесла Екатерина Павловна с грустной улыбкой и перевела разговор на другое: – Мне кажется, Алеша, что тебе все-таки надо возвращаться домой…
– Ты это от себя или…?
– От себя, Алеша, от себя. В стране происходит жестокая борьба за выбор пути. Твое слово было бы весьма кстати. Люди тебе верят…
– Меня уже завалили письмами – и все об одном и том же: пора, мол, возвращаться в родные пенаты… Ну, положим, вернулся… И что? Да мне там работать не дадут! – воскликнул Алексей Максимович. – Навешают на меня кучу всяких обязанностей, заставят плясать под чью-нибудь дудку. Всем этим в недавнем прошлом я наелся до отвращения. А мне нужно работать, работать и работать! Кроме меня никто не напишет начатый роман-эпопею. А это – годы и годы тяжких раздумий. Опять же – климат. Здесь он мне на пользу, там – во вред. Незаконченный роман – все равно что преждевременная смерть человека.
– Я все это понимаю, Алеша. Но отсюда, издалека, тебе трудно разглядеть, что действительно творится на родине. Честно тебе признаюсь: совсем недавно я была не в восторге от Сталина. Он казался мне этакой серостью, которая случайно попала наверх. Но еще меньше мне нравятся Троцкий, Зиновьев и вся их банда, для которой русский народ не имеет никакой цены. Да что я тебе говорю! Сам же намучился с родственниками Свердлова и Троцкого, которые захватили большинство важнейших должностей на верхних этажах власти. И… но это строго между нами, Алеша, – продолжила Екатерина Павловна почти шепотом, – мне стало известно от близких к Феликсу людей, что покушение на Владимира Ильича в восемнадцатом было устроено людьми Свердлова.