Жертва вторжения
Шрифт:
Минц и Грубин молчали, думали о науке, о смысле жизни и других проблемах, когда за кустами послышались голоса.
Басовитый, значительный голос произнес:
– Ты пей, Тюпкин, не стесняйся. Сегодня у меня большой день.
– А что, Эдуард, мысль есть или удача пришла?
– Мысль.
За кустами помолчали. Видно, тянули пиво.
– И какая? – раздалось через полминуты. Голос у Тюпкина был негромок и деликатен.
– Радикальная, – ответил Эдуард. – Задумал я переправлять материю на расстояние. Скажем, в Саратов.
– Ого, –
– Я вас всегда уважал, Эдуард, – сказал Тюпкин, – но такие мысли почти невероятны.
– Нет преград для смелого полета ума, – ответил скромно Эдуард.
– И собираетесь внедрять? – спросил Тюпкин.
– Дай мне месяц, – ответил Эдуард. – Через месяц я эту проблему расколю, как грецкий орех. А пока – никому ни слова. Сам понимаешь, вокруг завистники, недоброжелатели.
– Разумеется, Эдуард, разумеется, – согласился Тюпкин.
Звякнули кружки о столик. Раздались шаги, и уже издалека донесся вопрос Тюпкина:
– А как я узнаю об успехе вашей идеи?
– Через месяц, на этом же месте, – ответил Эдуард. – В это же время. И я скажу – удалось или ошибка.
Некоторое время профессор Минц и Грубин сидели в полной растерянности. Первым пришел в себя Грубин.
– Нет, – сказал он. – Для нашего маленького городка напор гениев невероятен. Нарушение статистики. И я его не знаю.
– Я тоже не знаю, – сказал Минц. – Не слышал раньше такого голоса. Но дело не в напоре гениев. Дело в том, что передача материи на расстояние невозможна.
– Почему? – спросил Грубин.
– Потому что в ином случае я давно бы это изобрел.
Это был аргумент, спорить с которым Грубину было нелегко. Да и не хотел он спорить. Он глубоко уважал профессора Минца как человека и как мыслителя.
– Но если… – начал он неуверенно.
– Если это возможно, то я изобрету. Хотя бы для того, чтобы доказать самому себе, что как профессионал в науке я сильнее любого дилетанта. Я владею методом…
– Но допустим, у него, у Эдуарда, талант?
– Допускаю, – сдержанно сказал профессор и поспешил к дому.
В последующие дни Лев Христофорович буквально пропал. Выбежит утром в магазин за кефиром и на почту, куда на его имя поступали из Москвы редкие приборы и транзисторы, и сразу обратно, в кабинет-лабораторию. Если пройти по коридору, то услышите, как он ворчит, беседует сам с собой и с невидимыми соперниками.
Так прошло двадцать четыре дня. Все жильцы дома № 16 по улице Пушкинской давно уже знали о причине затворничества профессора – Грубин рассказал. Все с нетерпением ждали исхода заочной борьбы двух титанов – неведомого Эдуарда и любимого Льва Христофоровича. Несколько раз Грубин с Удаловым ходили к пивному ларьку в парке, проводили там вечера, но никого, схожего с Тюпкиным или Эдуардом, там не встретили. Предположили, что Эдуард тоже не покидает своей лаборатории.
На двадцать пятый день профессор вышел из кабинета, спустился
– Ну и как? – нарушил тишину Удалов.
– Передача предметов на расстояние возможна, – сказал Минц. – Теоретически возможна.
– А практически?
Профессор вздохнул. Он был самолюбив.
– Еще придется поработать? – спросил Грубин.
– Придется, – сказал профессор. – Пошли ко мне.
Непонятного вида установка стояла посреди комнаты. По обе стороны вертикальной стойки, опутанной приборами и начерно прикрепленными печатными схемами, располагались две небольшие платформы.
– Вот, – сказал профессор. – Вот то максимальное расстояние, на которое я могу передать материю. На сегодняшний день…
Он взял со стола бутылку кефира, поставил на одну платформу, включил ток, нажал несколько кнопок. Раздалось низкое жужжание, и бутылка исчезла с платформы, тут же возникнув на другой.
Раздались аплодисменты. Грубин и Удалов горячо поздравили профессора с принципиальным открытием.
– Сегодня метр, – сказал Удалов. – Завтра – на Луну.
– Конечно, так, – согласился Минц. – Но до Саратова нам далеко. Вы, друзья, не представляете, сколько нужно для этого энергии.
– Значит, и у Эдуарда не получится, – сказал Грубин. – Ведь в данной ситуации вы, Лев Христофорович, как Аполлон.
– А он Марсий? – Лев Христофорович кинул взгляд на пыльную свирель, лежавшую на подоконнике. – Нет, я никогда не буду снимать шкуру с человека, посвятившего себя науке. Даже если он ошибается, даже если он переоценил свои силы. Пускай дерзает и дальше.
– Я попробую? – спросил Удалов.
– Можно, – сказал профессор. – Вот этот рычаг до нулевой отметки, эту клавишу не до конца. Ясно?
Удалов подошел к телепортирующей установке, но не удержался, перевел рычаг за нулевую отметку, а клавишу выжал до отказа.
Бутылка исчезла, но на другую платформочку не выскочила. Вместо этого послышался глухой удар и возмущенный крик со двора.
Там, облитый кефиром, стоял старик Ложкин и был разгневан.
Пришлось просить прощения, а потом разрешить ему телепортировать свои часы.
– Сделаем рычаг побольше, – сказал Удалов, – уже завтра добьемся ста метров.
Он не был удивлен и не чувствовал себя виноватым. Он был участником. А добрый Саша Грубин между тем сбегал за кефиром, чтобы Минцу было что пить утром.
Напряжение росло. Приближался день, когда к пивному ларьку придет соперник. Как у него? Саратов или не Саратов? А может, провал?
С одной стороны, хотелось провала, потому что человек слаб, и патриоты из дома № 16 хотели приоритета для своего профессора. С другой стороны, врожденное чувство справедливости желало успеха неизвестному самоучке и славы городу в целом.