Жертвы Ялты
Шрифт:
Генерал Васильев, явно довольный ходом дел, при ближайшей встрече тепло поблагодарил генерала Геппа. У сэра Александра Кадогана, постоянного заместителя министра иностранных дел, тоже были все основания для радости. 2 ноября он писал Черчиллю, отвечая на вопрос премьер-министра о причинах задержек в проведении всеобщей репатриации:
«Согласно вашим распоряжениям, мы отправили пленных в СССР. На суда было погружено около 10 200 человек. Сопротивление оказали всего 12 человек, они были доставлены на судно силой, остальные ехали вполне охотно. Около 9500 пленных еще находятся в Англии. Мы отправим их при первой
Такая возможность, однако, представилась лишь через несколько месяцев, а пока русские, находившиеся в Англии, старались как можно больше извлечь из своего пребывания там. В их лагерном существовании в Англии имелся легкий оттенок чего-то нереального, что ощущалось и пленными, и охраной.
Гарри Льюис, например, не без удовольствия вспоминает о том, как работал бухгалтером в лагере Брэмхэм-2 в Йоркшире, где содержалось 500 русских пленных. Это были представители самых разных национальностей, по большей части сильные, рослые люди, с огромными ногами и головами: им приходилось выписывать фуражки самых больших размеров, но и те сидели на них, «как на корове седло». Впрочем, ботинки подходящих размеров все же нашлись, но русские подбивали их бумагой, объясняя, что так положено в Красной Армии.
Главными их развлечениями в лагере были, как поется в старой русской песне, карты, женщины и вино. Каждую неделю им выдавались карманные деньги в размере 5 шиллингов, но после азартной картежной игры все деньги переходили в карманы нескольких счастливчиков, и те тут же бросались в лагерную столовую за пивом. На вопрос, сколько им налить, они отвечали по-немецки: «Alles». Или же они отправлялись на автобусе в Лидс — зайцами, потому что кондукторше никак не удавалось выйти победительницей из лингвистического поединка с ними. Там они проводили счастливые часы в самых низкосортных пивных, на обратном пути расплачиваясь рвотой в запоздалых автобусах. Некоторые ухитрялись иметь дополнительный доход: им случалось переспать о солдатками и они возвращались в лагерь с честно заработанной фунтовой банкнотой.
Днем пленные работали на соседних фермах. Их не охраняли (во всем лагере было 13 невооруженных английских солдат), и они работали с удовольствием и часто пели красивые песни. Стояла суровая зима 1944/45 года, и они настояли на том, чтобы печи в их бараках топились круглосуточно. В результате они вскоре не только извели весь запас угля, но и сожгли большую часть лагерной мебели. Эта страсть к теплу странным образом сочеталась с излюбленным развлечением: обливать друг друга на морозе ледяной водой из шлангов.
Жизнь английского персонала тоже напоминала дурацкую музыкальную комедию… Один из старших офицеров занимался торговлей одеждой и вел дела прямо из лагерной штаб-квартиры, заваленной мотками шерсти. Второй офицер, ирландец, появлялся в лагере крайне редко, поскольку у него имелась девица в Торнере. Остальные занимались обычными делами — разворовывали склады и потихоньку сбывали русским пиво, по три пенса за пинту. Никому ни до чего не было дела, и каждый развлекался как умел.
Гарри Льюис свел знакомство с пленными, и они рассказывали ему о том, что им пришлось пережить в Красной Армии и в войсках вермахта, говорили о своем нежелании возвращаться в СССР. Будучи бухгалтером, он имел возможность убедиться в неграмотности подавляющего большинства пленных: получая деньги, они вместо подписи ставили крестик. Это случайное открытие кое-что говорит нам о западных специалистах, в свое время
Впрочем, национальная склонность к горячительным напиткам поощрялась далеко не во всех лагерях. Вот что рассказывает Вайолет М. Дай, жившая весной 1945 года в Ворсинге, где русским пленным выделили гостиницу:
«Их не пускали в питейные заведения, и они без конца толклись в аптеках, жестами показывая, что у них прострелы и радикулит, и аптекари выдавали им метиловый спирт, пока не обнаружили, что русские используют его вовсе не для растираний, а для внутреннего употребления. Тогда всем аптекарям был разослан циркуляр, призывающий к осторожности».
Однако русские пленные вовсе не были однородной массой младенчески наивных крестьян, привыкших к лишениям и страданиям, для которых свобода и удобства значили куда меньше, чем для англичан. Среди офицеров, общавшихся с ними, были люди, которые могли понять русский характер. Это, в первую очередь, Чеслав Йесман. Вторым был мой старый друг, князь Леонид Ливен. Он родился в Курляндии, переехал в Англию, стал военным. В ту пору многие русские эмигранты, английские граждане, благодаря знанию русского языка получили назначения на работу в лагеря, где размещались русские пленные. Свободно владея русским, эмигранты много общались с пленными, и для них это была не просто безликая масса, от которой, по выражению Черчилля, Идена и Моррисона, следовало как можно скорее «избавиться».
Князь Ливен был назначен в группу связи при бригадире Файербрейсе, и в октябре 1944 года он оказался в лагере в Тирске. Два обстоятельства поразили его по прибытии. Он увидел настоящих русских крестьян, бородатых и спокойных, которые часто выражали удивление при виде погон у офицеров военной миссии, приезжавших в лагерь. Большинство их попало в плен в 1941–1942 годах, до того, как Сталин ввел в армии погоны, и потому они заключили, что в лагерь приехали царские офицеры мобилизовывать их на войну с Советами.
Но далеко не все в лагере были простолюдинами. Князь Ливен познакомился с русским врачом, умным и образованным. Тот рассказал, что служил в Белой армии у Деникина; после падения Врангеля решил воспользоваться амнистией, которую тогда объявили Советы, и остаться в России, чтобы помогать своему народу. Попав в немецкий плен, он по той же причине согласился работать с немцами — хотел лечить своих соотечественников в плену. Он хорошо понимал природу советского государства и догадывался о том, какая судьба ждет его по возвращении, но был готов принять ее. Однажды он признался Ливену:
«Смерти я не боюсь, меня пугают пытки».
Ливен пытался уговорить коменданта лагеря спасти несчастного от репатриации. Поляки из другого лагеря предложили помочь: например, они могли бы доказать, что этот врач — украинец, живший западнее линии Керзона. Но комендант понимал, что сделать ничего не удастся, и весьма раздраженно приказал Ливену больше не поднимать этот вопрос.
— Вы ведь, Ливен, белогвардеец, — добавил он. — Если вы будете настаивать на этой безумной идее, вас и самого арестуют.