Жесткий контур
Шрифт:
— Я собрал... Я считал... И этот возмутительный случай в буфете. Вы что возомнили о себе, студент Мокшанов? Вы комсомолец?
— Нет, что вы! — отозвался Кукушкин, как бы даже испугавшись одного такого предположения. — Этот случай с трусиками...
Сергею казалось, что его обижают, даже травят. Спортивные успехи избаловали его. Он привык к особому положению знаменитого центрового и сейчас он еле сдерживал себя.
— ...Не с трусиками, а с шортами, — почти выкрикнул он. — Ну что, что в них особенного, в этих шортах? — Он судорожно разорвал
— Уберите, — коротко произнес ректор, вставая. Холодное спокойствие, с каким были произнесены эти слова, как-то очень не шло к его полному, круглому лицу.
— Избил первокурсника, демобилизованного моряка, сбежал с практики, — мстительно перечисляла женщина в квадратных очках.
— Если бы только это! — Ректор вздохнул. — У вас же два хвоста по основным предметам!.. Идите, Мокшанов. — И когда Сергей шел к двери, он услышал, как ректор сказал: — Я еще разберусь, кто там такой добренький в деканате. Болельщики, черт их возьми! Надо наводить порядки.
Сергей был уже на улице, шагал по широкой набережной, где за тяжелой чугунной решеткой синела река, шныряли катера, неторопливо ворочались рейдовые буксиры, растаскивая баржи, а в ушах все еще звучал холодный голос директора.
«За что, за что он так на меня? — колотились мысли у Сергея. — Неужели я хуже других? Где, в каком уставе записано, чтобы человека выгоняли за то, что он носит необычные брюки? Хотя в приказе так не напишут, это было бы глупо. Конечно же, нет! Они сформулируют по-другому. За академическую неуспеваемость и недисциплинированность на практике... Не случайно эта старая калоша подсунула рапорт руководителя практики... В общем, прощай, институт...»
Сергей стоял в полукруглой деревянной беседке на самом краю откоса. Река отсюда казалась совсем рядом.
С деревьев, которые окружали беседку, падали листья. Вот один из листков медленно начал отделяться от ветки, но, повернувшись плашмя, заскользил, словно планер. Лист унесло вдаль, и в душе осталась щемящая горечь увядания.
Теперь все надо начинать по-новому. А как? Что он умеет? Хотя как что? У него пара рук, здоровое сердце, он может стать котельщиком в конце концов! Не зря же он был на практике. По крайней мере он сумеет заработать себе на кусок хлеба, а тем видно будет.
Тонкая паутина скользнула по лицу Сергея. Он смахнул ее. Неожиданно вспомнил отца, который был геологом и погиб где-то на Урале. «Мало родиться, сынок, — часто говорил отец. — Надо посмотреть, кем стал человек, к чему он пришел...»
Выходит, он, Сергей Мокшанов, пришел на этот свет за тем, чтобы стать котельщиком? Ну, а что делать, если он неудачник?..
Подходя к перекрестку, Сергей увидел трамвай, на котором обычно ездили студенты из института в общежитие. Машинально ускорил шаги, но трамвай ушел.
«Неудачнику
Соседи по комнате были в сборе, подавленно молчали. Только что приходил комендант, спросил, где койка Мокшанова, молча забрал с нее подушку, содрал одеяло, простыни, загнул матрац. Все было ясно без слов.
«Жалеют», — неприятно кольнуло Сергея, и он, ни слова не говоря, стал собираться.
Молча уложил в чемодан книги, белье, сбоку воткнул логарифмическую линейку и готовальню. Подвернулся под руку флакон с бриолином — вышвырнул его в окно.
Витька Селезнев, староста комнаты, друг, растерянно спросил:
— Куда же теперь?
— А я знаю? Попробую на завод. — Помолчал, усмехнулся одними губами (в глазах растерянность). — Как ни говори, все-таки три курса за спиной...
— Серега, а может, пожаловаться на директора?.. — робко предложил Витька. — Этак-то ведь можно с каждым расправиться...
— Нет, — Сергей мотнул головой, — бесполезно. Меня же отчислили за то, что я хвостист да и с практики ушел на три дня раньше. Все законно. Ну, да ладно, дайте листок бумаги, письмо надо черкнуть...
— Сергей, а как же Светка?
Ох, и настырный этот Селезнев! Неужели не понимает, сейчас ему не до нее. Да и стыдно показаться в комнате девушек-однокурсниц. Хуже нет, когда человека жалеют...
— Потом как-нибудь. — Сергей поморщился. — Дай, говорю, бумагу лучше!
Письмо домой получилось коротким: «Живу без изменений. Денег мне не высылайте: зачислен на стипендию».
Писать правду Сергей не решился: у матери больное сердце, правда могла погубить ее.
– Ну, я буду Аввакумов, — оюзвался один из парней, сидевших на верхней палубе дизель-электрохода. Парни курили, пряча в рукав папироски: на судне курить разрешается только в определенных местах, — отдыхали.
— Меня к вам направил мастер, — заговорил Сергей, — в вашу бригаду.
Аввакумов внимательно, не стесняясь, осмотрел Сергея с головы, на которой красовался чуб со следами бриолина, до новых узконосых черных ботинок. Светлый свитер плотно облегал плечи Мокшанова, и под свитером угадывались крепкие мышцы.
— Добре. — Аввакумов притушил окурок, поднялся, спросил: — Звать как? Так, значит, Сергей... Работал где-нибудь?
— Только на практике в институте.
— А почему к нам?
Сергей цедил слова скупо, неохотно:
— Отчислили...
Бригадир насмешливо фыркнул:
— Выгнали, значит?
— Отчислили, говорю!
Бригадир хохотнул:
— Что в лоб, что по лбу!
Затем Аввакумов назвал одного из парней:
— Ленчик, сходи к мастеру, скажи, что же он, материн сын, людей присылает, а робу не дает. И живо: одна нога здесь, другая там!
Вскоре принесли робу — брезентовую куртку и штаны. Фуражку раздобыл где-то бригадир. Она была мала Сергею. Аввакумов, пряча искорки смеха в темных глазах, посоветовал: