Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
Бог дал силы, и Екатерина вытянула своего повелителя из-за стола. Он был странно тяжёл, заплетались и ноги и язык. Завела в альков, уложила, стала снимать башмаки. Пётр что-то бормотал невнятно, слова были не человечьи, а какие-то звериные. Не царь он был, не повелитель, не богатырь, не любовник, а смятый некой невидимой силой нескладный мужик-великан.
С трудом раздела его, привалилась жарким своим телом. А он и без того пылал болезненным жаром, и жар этот всё разгорался, словно бы желая вовсе испепелить это огромное тело...
Екатерина
Доктор покойно спал и, быть может, успел увидеть не один сон. Насилу добудились. Чемоданчик с принадлежностями, с порошками и пузырьками был всегда наготове. Привыкший к неурочным вызовам своих сиятельных пациентов, он засеменил вслед за денщиком.
Встревоженная Екатерина встретила его укоризною:
— Вы столь долго, Яган Устиныч. Его величеству очень худо.
Богатырский храп, доносившийся из алькова, сменился стоном.
— Ох, горе мне, горе, — причитала Екатерина.
— Сейчас, сейчас посмотрим, — бубнил доктор. — Поверните его на спину, ваше величество. Сейчас...
Доктор с некоторой опаской приник к груди царя.
— Не злоупотребил ли его величество водкою?
— Нет, доктор, выпил сколько обычно.
Доктор в раздумье пожевал губами.
— Дорога с её превратностями, несомненно, сказалась... Лихорадка, в тяжёлой форме... Надо бы отворить жилу, — произнёс он нерешительно. — Но, пожалуй, лучше подождать до утра, когда его царское величество придёт в себя. Не могли бы вы, государыня, дать ему вот эту микстуру. А потом растереть его вот этим растиранием. Оно приготовлено по рецепту великого Парацельса.
Она всё могла. Она провела ночь без сна у постели Петра, пребывавшего то ли во сне, то ли в беспамятстве. Будить? Нет, страшно. Не будить? Также страшно: быть может, эта бесчувственность на самом краю смерти.
Столь дивно поднялась Екатерина, бывшая Марта, из своего униженного положения к самой вершине российской пирамиды. И вот тот, кто возвысил её, кто дал ей безмерное счастье, лежит в беспамятстве. Господь единый ведает его судьбу...
Она молилась горячо, истово. Знала не так уж много молитв, обратила их небу не раз и не два. Молилась и молила. Велела внести образа из походной церкви. Затеплила свечи пред ними.
То и дело приникала губами к губам своего господина, словно бы стараясь вобрать в себя его болезнь. И поцелуй, и благословение, и вера, и верность...
Дыхание царя прерывисто, учащённо. Жар сжигает его сильное тело. И как умерить его пагубу? Доктор дал микстуру, но влить её сквозь плотно сжатые губы нет сил. Да и опасно: может попасть не в то горло.
Растирая его беспомощное тело, она причитала:
— Батюшка мой! Великий мой! Проснись, обними меня, рабу твою! Эвон какие сильные руки у тебя! Как крепко ты меня обнимал, как жарко любил, хочу всегда, всегда! Будь же со мной, входи в меня...
Причитала по-русски, по-немецки, по-шведски, выговаривала полузабытые литовские слова. Порой ей казалось, что
Тщетно. Её повелитель бил жив, но жизнь из него уходила.
Она снова принялась растирать его. И вот — запёкшиеся губы наконец шевельнулись, исторгли некий звук. Слово? Стон?
— Батюшка мой! Петруша! Очнись! Очнись же! Я с тобой!
Снова послышался стон. Или слово?
Что с нею будет, если повелитель умрёт? Она снова низвергнется туда, где пребывала прежде, снова пойдёт по рукам жадно глядевших на неё вельмож. Они не признают в ней царицу, тотчас отрекутся от неё. Истинная царица, мать наследника престола Царевича Алексея, — инокиня Елена, в миру Евдокия Лопухина. Её тотчас вернут из монастырского заточения, а на её место могут отправить её, Екатерину. Может случиться, что новый царь, Алексей Второй, прикажет умертвить её...
— Не хочу быть царицей! — в отчаянии воскликнула она. — Отрекусь от всего, лишь бы ты был жив, мой господин, мой Петруша.
Она впервой говорила ему «ты», называла его по имени — того, пред кем благоговела, ибо он для неё был Бог и Царь. Царь всех, всея России и её Царь. Она не смела говорить ему «ты», только в мыслях, осыпая его самыми нежными, самыми ласкательными именами... Он был царь царей, он был велик всяческим величием. И хоть в постели в долгие минуты близости, казавшиеся часами блаженства, она словно бы становилась ему ровнею, всё равно даже и тогда ощущала она своё неравенство.
Проходили часы. За окнами слабо брезжил рассвет. Мёртвая тишина царила в замке. Хриплое прерывистое дыхание Петра отдавалось громом в барабанных перепонках.
Но вот в нём обозначилась какая-то перемена. Екатерина прижалась ухом к его груди. Да, дыхание становилось ровней. Верно, помогло растирание.
Она принялась растирать его с удвоенной энергией, сильно, но нежно. У неё были руки прачки, сильные рабочие руки. Растирала грудь и особенно икры и ступни ног — так наказывал доктор.
Извела всю мазь. Но зато теперь уже, несомненно, можно было утверждать: Пётр дышал ровней, грудь вздымалась не так учащённо, как прежде.
В неверном свете занимавшегося утра лицо её господина казалось неживым. Она обтёрла ему губы платком, смоченным Докторовой микстурой. И это тоже возымело действие: Пётр пожевал губами, словно бы прося повторить.
Вдруг она с необычайной ясностью поняла: вся ответственность за жизнь царя лежала на ней! И если Пётр, не дай Господь, отойдёт, на неё, самозванку, обрушится гнев министров, сенаторов, бояр... Более всего страшил её князь-кесарь Ромодановский, монстра. Сам по себе страховидный, он повелевал застенком и страшными пытками пытал женщин и мужчин. Пётр со странной усмешкой, вздёргивавшей его колючие, словно бы приклеенные усы, рассказывал ей о том, как монстра рвёт раскалёнными клещами человеческую плоть, свирепея от воплей истязуемого...