Жестокая конфузия царя Петра

Гордин Руфин Руфинович

Голоса: год 1711-й, февраль — март

Стефан Яворский

От головы начинает рыба смердеть, от начальников множится в собраниях бедство.

Князь Борис Куракин, свояк царя

... в то ж время Александр Меншиков почал приходить в великую милость, и до такого градуса взошёл, что всё государство правил...

Характер сего князя описать кратко:

что был гораздо среднего и человек неучёной, ниже писать что мог кроме своё имя токмо выучил подписывать, понеже был из породы самой низкой, ниже шляхетства...

Карл ХII — султану Ахмеду III, из Бендер

...Обращаю внимание вашего императорского высочества на то, что если дать царю время воспользоваться выгодами, полученными от нашего несчастья, то он вдруг бросится на одну из ваших провинций, как бросился на Швецию вместе со своим коварным союзником, бросился среди мира, без малейшего объявления войны.

Крепости, построенные им на Дону и на Азовском море, его флот обличают ясно вредные замыслы против вашей империи. При таком состоянии дел, чтобы отвратить опасность, грозящую Порте, самое спасительное средство — это союз между Турцией и Швецией: в сопровождении вашей храброй конницы я возвращусь в Польшу, подкреплю оставшееся там моё войско и снова внесу оружие в сердце Московии, чтобы положить предел честолюбию и властолюбию царя.

УКАЗ Г-НУ ФЕЛТЬМАРШАЛУ Г. ШЕРЕМЕТЕВУ

Ехать самому к Прилети и гати ныне на снег и лёд положить (дабы лёд под покрышкою долее мог быть), такоже мосты или перевозы зделать, дабы как гвардию, так и рекрут, как возможно, перепустить через Припеть скорее такоже провианту собрать на месяц или недели на три.

Piter (собственноручное)

Две вражеские армии, впитывая в себя извилистые прихотливые потоки, ручейки и ручьи пополнений, мало-помалу разбухая и оттого теряя форму войска, клубясь, ползли навстречу друг другу.

Движение было медленным — именно ползли. Разбитые ими биваки подолгу не снимались с мест, съедая, вытаптывая, пожирая и поглощая всё окрест. Оставались после них чёрные плешины кострищ, сломанные, ободранные деревья да груды обглоданных костей.

Предводители не торопились: на смертоубийство не торопятся. Да и слишком велико было расстояние, разделявшее оба войска, слишком неопределённы обстоятельства, развязавшие войну, и непредсказуемы её политические и военные последствия. Понятно: то была прежде всего стычка интересов и влияний европейских государств — неравнозначных и неравновлиятельных, но равно претендовавших на влияние и значение. Они стояли позади Турции и России, двух колоссов — дряхлевшего и как бы нарождавшегося вновь, наращивавшего силу, — и делали ставку на каждого из них. Турецкая ставка, признаться, была выше. И вот Европа замерла в ожидании, ибо, покамест армии сходились, многое могло измениться самым непредсказуемым образом.

Ждали со всех сторон. Ждали рекрутов, провианта, денег, пушек. Ждали первой травы — более желанной, нежели первый снег для легкобегучего санного пути.

Трава, известное дело, нужна была лошадям и волам — главной движущей и кормящей силе войска. Их значение было едва ли не равно солдатскому. Поди попробуй без них!

А пока царские полки —

Преображенский и Семёновский — месили волглый снег, проседавший под ногами после первых, ещё робких оттепелей, уже в нескольких переходах от древней столицы. Полки и батальоны текли и текли на юг с запада и востока.

На Москве же к войне готовились по-государственному. Приказано было господам министрам и всей верховодной братии собраться в Грановитой палате. Мало кто знал, чего ради собирает их царь. Притекли все — даже те, кто прежде сказался больным.

— Государство, всем то ведомо, зачало войну супротив нашей воли, — невесело произнёс Пётр. — И как мы отбываем к армии, то и власть должно оставить зело крепкую, да и быстродейственную, понеже нас не будет. Чти указ, Гаврила Иваныч.

Гаврила Иванович Головкин, канцлер, то бишь, если мерить на европейский манер, — второе лицо в государстве, вышел вперёд и, развернув бумажные листы, скорчил соответствующую мину, сведя широкие брови к самой переносице и от волнения забыв поправить съехавший набок парик.

«Повелеваем всем, кому о том ведать надлежит, — читал он надлежащим голосом, — как духовным, так и мирским, военного и земского управления вышним и нижним чинам, что мы для всегдашних наших в сих войнах отлучек определили управительный Сенат, которому всяк и их указам да будет послушен так, как нам самому, под жестоким наказанием или и смертию, по вине смотря. И ежели оный Сенат, чрез своё ныне пред Богом принесённое обещание, неправедно что поступят в каком партикулярном деле, и кто про то уведает, то, однако ж, да молчит до нашего возвращения, дабы тем не помешать настоящих прочих дел, и тогда да возвестит нам, однако ж справясь с подлинным документом, понеже то будет пред нами суждено и виноватый жестоко будет наказан...»

Господа министры и иные правящие особы были давно приучены к частым царским новациям. Они лишь переглянулись меж собой и продолжали внимать канцлеру. Указ был, по обыкновению, многоречив, как видно выйдя из-под пера царёвых сотрудников, а потому Гаврила Иванович приустал, читавши.

Определили быть в новозаведённом Сенате князьям Григорью Волконскому, Петру Голицыну, Михайле Долгорукову, графу Мусину-Пушкину, генерал-кригсцалмейстеру Самарину, Тихону Стрешневу, Племянникову, Мельницкому и Опухтину, а обер-секретарем при них состоять Онисиму Щукину.

— Кто своё суждение имеет, пущай скажет, — предложил Пётр, оглядывая собрание.

— Чего там... Вышняя воля... Надобно... — нестройное бормотание было ему ответом. Не самые важные, не самые сановитые, не царёвы фавориты вошли в сенатскую девятку, и это поначалу показалось странным. Не было в сенаторах всесильного Меншикова, не было князя-кесаря Фёдора Ромодановского, страхолюдного как оборотень, не было и велемудрого Якова Брюса...

Царь был великий человековидец. И определил в сенаторы самых цепких да въедливых, кои, по его разумению, не попустят ни кривды, ни худа прежде всего государству.

— А что скажут духовные? — с весёлой задоринкой вопросил Пётр — любил поддевать духовных — и воззрился на первосвятителя.

Стефан встал, поклонился, сухое его лицо с выпуклинами глаз походило на щучье рыло, а сейчас оно ещё больше вытянулось, и митрополит недоумённо уставился на царя.

— Царская воля — Божия воля, все мы под её державной десницею пребываем, да будет она благословенна во веки веков, аминь!

Сказано было с подобающей торжественностью и то, что можно было ожидать.