Жестокая конфузия царя Петра
Шрифт:
— Духовным в Сенате дела нет, ибо ведать ему мирского нуждою, — благодушно сказал Пётр, всё ещё улыбаясь. — Однако же течение дел наблюдать полезно. А теперь отсюдова перейдём в Успенский собор, а там, владыка, у господ сенаторов клятву примешь. Но допрежь, Гаврила Иваныч, чти наказ Сенату, дабы ужо с этим покончить. Долгонько канителимся.
Предписывалось Сенату вот что: блюсти во всем государстве расходы и деньги повсеместно обирать, ибо деньги, как любил то и дело повторять царь, есть артерия войны. Ещё учинить фискалов во всяких делах и, как было сказано, «персидский
Толпою, с крыльца на крыльцо, перешли в холодный безлюдный собор. Приказано было всякий бесчинный люд не пускать, дабы благолепия клятвенной церемонии не нарушить, и маленькая кучка людей затерялась в огромном подкупольном пространстве.
В киотах дробились свечные огоньки, святые и ангелы то клонились долу, то кивали, а то и подмигивали, всё было таинственно, торжественно, на стенах и столпах роились фигуры молящихся, рыскающих и восстающих, кающихся и труждающихся.
Царь подошёл к чтимой иконе, писанной знаменитым изографом Дионисием. На ней был изображён основатель сего дивного собора Пётр-митрополит с житием, а на клеймах — возведение собора. Приложился благоговейно, за ним потянулись министры и сенаторы.
Собор был звучен. Он отзывался на стук шагов, на звяканье церковной утвари в алтаре и дьякониках, даже на вздохи. Эхо легко катилось вдоль стен и замирало в углах.
И душа его отзывалась на всё — на каждый звук, доносившийся из алтаря, на бормотанье сенаторов, повторявших за Стефаном слова клятвы. Всё в нём обострилось — словно бы перед припадком.
Торопливо кликнул Макарова:
— Едем, Алексей.
Торопливо влез в возок, стараясь не прислушиваться к себе. Макаров впрыгнул за ним. Денщики, как давеча, рысили за ними. Уехал, как бежал, — не попрощавшись, не сказав никому ни слова.
Ехали молча — так было впервой — все девять вёрст до Преображенского. Макаров скосил глаза и глянул на Петра. Царь сидел чуть сгорбившись и, казалось, дремал, полузакрыв глаза.
Макаров продолжал теряться в догадках о той «непроницаемой тайне», в которую собирался посвятить его царь. Предположения были, но ни одно из них не казалось сколько-нибудь значительным.
Не турецкое же дело. Царь желал отвратить войну во что бы то ни стало, и Макаров писал под его диктовку султану Ахмеду:
«Ежели получим от вашего Салтанова величества обнадёживание, что мир с нами содержать изволите ненарушимо и король швецкий добрым способом без нарушения препровождён будет... то войско российское от границ ваших отведено будет и мир с вашим величеством без нарушения с нашей стороны содержал будет».
Ответа не было и не было, а воевать с турком было совершенно ни к чему. Со шведом война отстояла далеко до окончания, звали к себе дела западные, приходилось подпирать худых союзников — Данию и Саксонию.
Главный швед — король Карл отсиживался в турецких пределах и подзуживал султана. Конфиденты доносили: переместился Карл из Очакова в Бендеры. А те Бендеры, сказывают, крепость первостатейная и взять её боем будто бы вовсе
Стало быть, «дело» не государственное, а личное, притом щекотливое. Личное, но царское. Видно, опасался государь совершить какую-нибудь неловкость, дабы не умножались слухи в народе.
В пыточной избе Преображенского приказа содержался отставной прапорщик Аника Попов сын. Говорил он тако: «У нас в царстве не государь царствует, а антихрист. Государь родился не от первой жены, а от другой: так и стало, что родился он от блуда, потому что законная бывает первая».
Царь его лично допрашивал. Вот-де многие государи женились не единожды, а у царя Ивана Грозного было семь жён. На это означенный Аника смело отвечал, что тот царь был тоже антихрист и в крови Россию утопил. Пётр рассвирепел, приказал вздёрнуть Анику на дыбу, но тот твердил своё: «Царь-антихрист, царь-антихрист!»
«Царь — антихрист», — молву разносили монахи среди чёрного народа, раскольники-бородачи, порхала она и среди дворян да бояр. За то, что брил бороды, наложил контрибуцию на монастыри, побрал великое множество народу в солдаты, на работы крепостные, корабельные, городовые...
«Монахи да беглые мутят народ, — соглашался Макаров, — но казни, дыба, кровь... не устрашают, а ожесточают».
Тот же Аника не отрёкся и смерть принял под личиной великомученика. Игумен монастыря Святой Троицы, что в Смоленске сеял таковую же крамолу, был ожесточён неподобно монашескому смирению, в мирские дела дерзостно мешался. Был запрещён и сослан в Колу. Игумен!
Да, небывалый царь правит на Руси — царь-обновитель. Такого Русь не знавала — взялся её из болота вытащить, встряхнуть, обрядить в новые одежды. Порушен вековой устав жизни — как не страшиться, как не обзывать царя антихристом... Стало быть, опасается его повелитель некоего неверного шага, новых толков...
...Эвон и Преображенское повиднелось огнями, хоть день ещё не угас: ждали его царское величество. У ворот стража с пищалями, горят-чадят факелы да плошки, а на самый верх вздёрнут большой корабельный фонарь.
— Царское величество, с благополучным прибытием!
Замельтешила, забегала челядь, дворовые люди. Царёвы денщики тут же, рапортуют, всё-де благополучно в вотчине государевой, никаких происшествиев не случилось.
На крыльце — женский народ. С Крестовского, из своего санкт-питербурхского имения, потащилась в Москву за царём целая орава во главе с царицей Прасковьей — вдовой покойного брата Ивана, с коим вместе занимали престол.
Не могла не последовать за любимым братцем и повелителем его единственная и тож любимая сестра царевна Наталья. Они двое тут единственные Нарышкины, остальные же — Милославские.
Батюшка Алексей Михайлович, Тишайший царь, наплодил со своею первой супругой предостаточно детей и отроков. Кого Бог прибрал, кто вдовствует, кто в девичестве зачах — цариц и царевен не сочтёшь. Тут же тётка, племянницы, кузины — и все содержатся в чести да в холе. Царского корня побеги неплодоносные. За ними карлы и карлицы скачут, катятся под ноги ровно собачонки. Шум, гам, суета.