Жестокая любовь государя

Сухов Евгений Евгеньевич

Легко молвить: «На Урал!» Здесь казна должна поднапрячься. Государю об том решать, и Афанасий Иванович подумал, что непременно передаст царю слова мастерового.

Лить пушки — дело хлопотное, а казне бывает расход огромный. Особенно это касалось ручных пищалей — только одна из десяти могла палить, а если и палила — пущенная пуля в цель не попадала: свинец, подобно птицам, отпущенным на волю, взмывал высоко в небо или, наоборот, зарывался в землю, словно крот, и только некоторые из пуль поражали мишень.

Не было на Пушечном дворе

искусных мастеров, которые могли бы лить ружья. Здесь нужно не только тонкое умение обогащать руду, лить медь, придавать ей форму, но нечто большее, что можно назвать даром свыше. Это как талант предсказывать погоду или петь былины, не сфальшивив при этом ни разу.

Работали на Пушечном дворе два таких мастера: отец и сын. Выливали ручные пищали так, что лучше немецких будут. Да несколько лет назад прошла по Руси черная язва и побила обоих. Так и ушли пушкари в землю, не успев ни с кем поделиться секретом.

Поэтому ручные пищали Иван Васильевич повелел покупать за границей. Ему по вкусу были ружья польских и немецких мастеров, которые умели украшать стволы змейками и диковинными веточками. Держать в руках такое творение — радость одна.

А баловаться ручными пищалями любили все: от стольника до самого государя.

Если и лили мастера ручные пищали, то делали это тайком и больше из зависти к иноземным умельцам, которые сумели превзойти их в искусстве. В прошлом году уличили такого мастерового и за самоуправство посадили перед Пушечным двором в колодки, где он целый месяц набирался разуму.

Но Пушечный двор — только часть огромного хозяйства, которым распоряжался Афанасий Вяземский, а здесь еще и склады, куда свозились готовые пушки, и печи плавильные. Во все нужно вникнуть и понять, чтобы лукавства никакого не было.

В прошлом месяце тысячу пищалей из Варшавы посыльные доставили, так на трех дюжинах трещины нашли. Малость эдакая, толщиной с волосок, однако после третьего выстрела ствол напоминает распустившийся бутон.

Высекли всех, а старшего признали в злом умысле. Его судьбу решал боярин Вяземский.

— Стало быть, не усмотрел? — хмуро поинтересовался Афанасий Иванович.

— Не усмотрел, боярин, не усмотрел. Где же там усмотришь, ежели на словах одно, а на деле совсем иное выходит? Бес меня с разума свел!

— Бес, говоришь? А может, не бес, может девки попутали? Мне сказывали, что ты из кабаков не выходил и на гулящих девок государево добро тратил. Видно, не нужны тебе глаза, если порчу ружей не усмотрел. Кликните палачей, пускай выковыряют холопу очи.

Набежали заплечных дел мастера, скрутили пушкаря, и под страшный ор на земляной пол выпали два скользких комка.

Афанасий Иванович был выходцем из древнейшего рода, предки которого владели вяземской землею. Сытый край. Богатый. Воткнул осенью лопату в чернозем, а весной она листочками взойдет. Некогда в волости князья были такие же безраздельные господа, как сейчас Иван Васильевич в стольном городе. Спину они

держали прямо и перед старшим братом московским шапок не ломали. Бывало, и сами великие князья наведывались в гордую Вязьму для того, чтобы склонить хозяина удела на свою сторону. И не однажды от вяземских дружин зависел исход сечи. Но претерпели и немало обиды вяземские князья от московских, которые могли пройтись по смоленским землям разбойниками, разоряя зажиточные города.

Однако и вяземская земля не умела жить без лукавства, поскольку граничила с сильной Польшей и кичливой Литвой. А иначе нельзя — прахом пойдет нажитое.

Среди соседей вяземский народ слыл большим хитрецом, таким же был Афанасий Иванович Вяземский. Даже прищур глаз у князя особенный, будто располагал он таким секретом, от которого зависела если не судьба всемогущего самодержца, то, по крайней мере, окружавших его вельмож.

Князь был красив. Строен. Не брился наголо, как это заведено при московском дворе среди бояр, и редко ровнял свои пепельного цвета кудри, ниспадающие на его широкие плечи.

Род Вяземских не отличался многочисленностью, зато сиживал на лавках, занимая почетные места, совсем малым уступая в именитости Шуйским. И, едва попав в Думу, отрок Афанасий оттеснил на самый край скамьи бояр, которые служили еще отцу нынешнего самодержца. Князь горделиво посматривал на плешивые головы старцев и думал о том, что кровь Вяземских будет погуще, а потому и места им достаются познатнее.

Афанасий без боязни, не оглядываясь на премудрый опыт старых мужей, высказывал государю собственное суждение, ехидно ковыряя каждого старого сумасброда, возомнившего себя первым чином в Думе. Вяземский полюбился царю за едкую речь, которая, как перец, припекала спорщиков.

В окольничих князь задержался ненадолго, скоро Иван Васильевич поставил любимца боярином в Оружейный приказ. А страсть к оружию у Афанасия Ивановича была давняя, с той поры, когда он, будучи подростком, таскал ружья у подвыпивших стрельцов, а потом на реке, спрятавшись где-нибудь в густых камышах, выслеживал с ним осторожных выдр.

Афанасий состоял в окружении царя Ивана еще тогда, когда юный самодержец шастал по посадам со своей чумазой свитой и со смехом задирал девкам платья. Княжич был одним из самых горячих сторонников всех затей самодержца, вот потому, созрев для государевых дел, Иван Васильевич приблизил к себе князя Вяземского в числе первых.

Черкесскую княжну Афанасий заприметил куда раньше своего государя — это произошло, когда он выехал на Ордынскую дорогу травить зайца. Охота в этот день не удалась: собаки нагнали страху на трех русаков, да упустили их в кустах боярышника. День был бы потерян, если бы на дороге не появился отряд старшего князя Кабарды Темрюка. Старик ехал так горделиво, будто ему принадлежали не только вороной жеребец, поднимавший на дороге клубы пыли, а, по крайней мере, территория от Кавказских гор до Москвы.