Жестокая любовь государя
Шрифт:
Находились такие, кто на слове «святость» кривил губы и оттого ронял зубы на стоптанный снег. Но больше было других: снимут уважительно шапку, отвесят поклон и пожелают здравицу всемогущему разбойнику.
От этого нашествия татей на столицу терялись и бояре: заприметят толпу гогочущих разбойников и спешат свернуть в сторону. Такие не то что кафтан содрать, шею отвернуть могут.
Тати сновали из одного конца города в другой — распевали частушки и похабные песни, девки визжали и орали, будили грех.
Поутру Гордей Яковлевич объезжал свое подданство; уподобясь
— Спасибо, батюшка! Спасибо, родненький!
В Москве царило небывалое веселье, торговля шла как никогда живо. Особым спросом пользовалась брага Чудова монастыря, которую чернецы настаивали на мяте и траве кукуй, от чего та становилась настолько крепкой, что одного ведра хватило бы, чтобы свалить целое стадо племенных быков. Московиты словно ожидали вселенского потопа, а потому в оставшиеся часы хотели испить всю брагу в подвалах и всласть, с молодецкой удалью по-драться на базарах. И потому шло одно сплошное гулянье с перерывом на затяжной мордобой.
Боярский совет
На десятый день после отъезда государя из столицы бояре сошлись во дворцовых палатах.
Что ни говори, а без царя туго. Кликнуть бы громогласно на всю Русь: мол, поднимайся, честной народ, Москву спасай! Да кто пойдет, ежели хозяина на государстве нет. Бояр собирал новый конюший Федоров Андрей, предки которого были новгородскими вельможами, в посадниках да тысяцких ходили. Прадед Андрея когда-то не поладил с новгородским вече и перебрался в Москву. С тех пор Федоровы ходили в московских боярах, а корни в Думе пустили настолько крепко, что с ними считались отпрыски великого Рюрика.
Андрей Федоров был голосист, речист, а когда начинал говорить, то замолкали птахи, слушая его дивный глас. Видно, за эту речистость и выбрал его государь конюшим, хотя в Думе были люди и постепеннее.
Бояре шептались о том, что царица по-особому отмечала конюшего и не однажды зазывала молодца к себе в покои, куда не смели без дозволения являться даже мамки и ближние боярыни.
В Андрее Федорове не умер вольный дух Великого Новгорода, и бояре не раз были свидетелями того, как конюший перечил самодержцу. Видно, охранной грамотой дерзкому служили его былые заслуги в войне с Ливонией и Польшей, а так сослал бы его государь в холодную Вологду, и потешал бы там Андрей Федоров своим зычным голосом ретивых монахов.
Сенные палаты, еще две недели назад нарядные и прибранные, напоминали сейчас амбар — с лавок и со стен было сорвано праздничное
Взгрустнулось вельможам, не к этому привыкли бояре: благостно было в палатах и празднично. Горели фонари, ходили чинно свечники, торжественно зажигая фитили и меняя огарки витых свечей. Оплывшего воска не увидишь, а в воздухе витал запах благовонного ладана.
— Вот что, государи, я вам скажу, — заговорил конюший, когда бояре расселись. — Не обойтись нам без царя. Мы сейчас что безглазая паства, брошенная своим поводырем, только Иван Васильевич и может вывести нас на свет божий. Что же вы скажете на это, бояре?
— Москва — двор Ивана Васильевича, а мы все в нем жильцы, — поддержал конюшего боярин Морозов. — Воротить нужно государя, в ножки ему поклониться, прощения у него просить. Может, тогда и снимет с нас опалу.
— Пропадем мы без государя, а татям от этого только радость будет.
— Разбойнички-то совсем расшалились. Через денек Гордей захочет во дворце жить, а нас, слуг государевых, заставит ему горшок в палаты подносить. Давеча меня заставил шапку перед ним ломать. А как откажешься, когда меня со всех сторон бродяги обступили?! Скажешь нет, так обесчестят, да еще терем подожгут, — жаловался окольничий Разбойного приказа.
— Видать, чем-то государю мы не угодили. Иначе он нас с собой бы забрал. Басмановых взял, князь Вяземский с ним поехал, да песьего сына Скуратова-Бельского на свой обоз посадил. А нам, потомственным государевым слугам, такое бесчестие учинил.
— Московиты над нами смеются, на улицу грешно выйти. Все пальцами тычут и в спину хихикают.
Бояре сидели без разбору: нет прежнего чина, как устроились, так и ладно. При государе, бывало, каждый норовил поближе к трону присесть, а тут самые почетные люди на скамьях сидят и срама не имут.
— Надо просить Ивана Васильевича на царствие вернуться. Смута в государстве пошла, а московский тать Гордей скоро повелит самодержцем себя величать. Наш государь так разобиделся, что даже трон свой любимый не взял, — продолжал Андрей Федоров. — Он, как в заточении, в самой дальней комнате стоит. А дворец испоганился весь. По коридорам юродивые да нищие шастают, скоро все бродяги с Городской башни в царский дом переберутся. А Гордей с полюбовницами на царском ложе устроится. Невмоготу уже более бесчестие терпеть. Воротить надо государя!
— Воротить-то хорошо, да кабы знать, куда ушел! С того времени ни слуху от него, ни духу, будто сгинул Иван Васильевич среди болот, только память о нем и осталась, — крестился Челяднин.
— Говорят, царь в Александровскую слободу подался. Этот дворец он особенно почитает.
— Бояре! Думается, надо послать гонцов во все стороны, по всем главным дорогам. Тот гонец, что государя разыщет, чином повыше станет. А напишем мы государю, что исстрадались мы без его царского присмотра, что нужна нам его твердая рука, как благодать божия. Пусть карает и милует нас по своему усмотрению, и не будет от нас ему в том никакой преграды. Что скажете, бояре?