Жестокая любовь государя
Шрифт:
С минуту было тихо. А потом раздался истошный вопль и мягкий стук, как будто сверху уронили мешок.
Дряблое тело столкнулось с земной твердью.
На ней с разбитой головой и открытым ртом лежал всесильный Беспалый, который еще утром мог карать и миловать.
— Слушайте меня, господа оборванцы! — заговорил Циклоп Гордей, поправляя на лбу повязку. — Отныне я ваш хозяин, только я теперь вправе миловать вас и наказывать. Знаете ли вы меня?
Совсем не к месту казалось его схимное одеяние с крестами на плечах.
— Кто же тебя не знает? — подивился стоящий
— Для вас я отныне господин Гордей Яковлевич, или отец Гордей! Как кому угодно. Так вот, власть сменилась, а порядки я оставляю прежние. Теперь деньги, причитающиеся Беспалому, вы должны отдавать мне и братии моей, — ткнул Гордей в сторону монахов, которые уже плутовато посматривали на нищенок. — Я же для вас отцом буду! У меня вы и защиты ищите, а коли кто неправ окажется, так пеняйте на себя.
Гордей Циклоп занял комнаты, где совсем недавно был хозяином Беспалый. А Бродяжья башня едва приходила в себя от потрясений.
— Тимофей-то хоть и бивал нас частенько, но зато своим был, — говорили нищие. — А этот пришлый как захочет, так и будет судить. А наших законов он не знает.
Силантий остановился перед воротами башни. Перекрестился и, едва не споткнувшись, чертыхаясь, переступил дощатый порог.
Двор был почти пуст: у крыльца со сползшими до колен портками лежал бражник да в самом дальнем углу раздавалось хихиканье — кто-то немилосердно тискал бабу. Силантий поднялся на этаж — оттуда раздавались пьяные голоса: кто-то тянул грустную песню, а с лестницы раздавались проклятия. Новгородец нащупал нож, почувствовал себя увереннее и пошел дальше.
— Стой! А ты куда?! — услышал он за спиной голос.
Это был Циклоп. Силантий узнал его по темной повязке, которая неровно разделила его лицо надвое.
— Шапку с головы долой! — распорядился хозяин Бродяжьей башни и, когда чеканщик покорно обнажил слежавшиеся волосы, заметил удовлетворенно: — Вот так-то оно лучше будет. Господ надо издалека замечать. А то много здесь, на Москве, разных — и сразу к башне! А ты сперва хозяину почет окажи, шапку перед ним сними. — И уже по-деловому: — Где милостыню просишь? Что-то не помню я тебя.
— Я не нищий, чтобы милостыню выпрашивать, чеканщик я! Мне Яшка Хромой велел медь присмотреть, а потом юродивого безрукого отыскать, того, что у ворот Чудова монастыря сидит.
— Знаю я такого. Хм… Стало быть, ты от Яшки Хромого? — И по лицу Гордея прошлась улыбка, которая могла сойти и за смущение. — Так бы сразу и сказал. Шапку-то надень, голову застудишь, — позаботился Гордей. — Как там Яшка? Давненько он в Москву не захаживал. Слышал я о том, что он у себя хозяйство большое развернул, монеты чеканит. Стало быть, правда… Только ведь хлопотное это дело. Вчера на площади опять двоих уличили. Залили им в горло олово и даже не спросили, как поминать. Дернули бедняги два раза ногами и успокоились. А потом их в Убогую яму свезли. Хм… Стало быть, и ты чеканщик, — смотрел Циклоп Гордей на Силантия почти как на покойника.
— Да.
— И не боязно тебе? Мало ли!
— Теперь я уже ничего не боюсь. — Силантий вспомнил разъяренную кровавую
Сейчас Циклоп не казался таким страшным, а губы его разошлись в располагающей улыбке.
— Безрукого юродивого мы тебе сейчас мигом сыщем. Эй, холоп, — позвал Гордей одного из нищих, удобно расположившегося на куче прелой соломы, — покличь безрукого, да поспешай! Скажи ему, что Гордей его кличет. — И когда нищий ушел, Циклоп спросил: — А более Яшка тебе ничего не говорил? Может, про долг какой?
По интонации в голосе, по тревоге, какая чувствовалась в словах Гордея, Силантий понял, что между господами нищих не все ладится. И еще неизвестно, во что может вылиться такая ссора.
— Нет, — пожал плечами новгородец, уже подозревая, что не стоило ему забредать на Бродяжью башню, а куда проще было бы отыскать юродивого самому. — Ничего не говорил.
Псковские ябедники
Иван Васильевич тешился в ласках с Анастасией Романовной. Знахарки знали, что день благоприятный и самое время, чтобы зачать наследника. Если царица обрюхатится на Ивана Купалу, то жизнь его будет протекать долго и счастливо.
Спина у Ивана Васильевича была мокрой от пота, рубаха прилипла к груди, но дикое хотение не угасало. Царь видел заостренный подбородок суженой, ее кожа при ласковом свете свечей казалась матовой. Сейчас царица была особенно красива, а тихое постанывание еще сильнее разжигало в нем желание. Наконец он, обессиленный, опрокинулся на спину.
— Наследника мне роди, царица! Коли сумеешь… поставлю храм в угоду святой Анастасии! Если девка будет, — царь малость подумал, — тоже хорошо. Ожерелье тогда немецкое тебе подарю. Мне его посол дал, крест там золотой с рубиновыми каменьями.
— Спасибо, государь, только ты мне и без ожерелья дорог.
Иван Васильевич поднялся, неторопливо надел кафтан. Он хотел позвать отрока, чтобы тот натянул ему сапоги, но, посмотрев на царицу, раздумал:
— Пойду я, государыня, бояре меня заждались.
В сенях уже третий час томились ближние бояре, однако будить государя не смели и, набравшись терпения, ожидали, пока Иван Васильевич пробудится. Когда дверь распахнулась и появился царь, вельможи радостно встрепенулись:
— Будь здоров, батюшка.
— Иван Васильевич, здравия тебе желаем, — ниже других согнулся дежурный боярин.
Государь сел на трон, бояре породовитее уселись на лавку, чином поменьше устроились на скамье. Иван Васильевич обратил внимание на то, что Захарьины сидели к трону ближе, потеснив Шуйских. И для всех прочих стало ясно, что теперь навсегда пролегла вражда между двумя большими боярскими родами.
Иван Васильевич со скукой на лице слушал доклады. Окольничий Челобитного приказа говорил о том, что прошлой ночью в Москву на Ивана Купалу прибыли бродяги, которые запрудили многие улицы и сделались хуже воров, выпрашивая милостыню.