Жестокая любовь государя
Шрифт:
Не таким знавали монахи молодого государя. Бывало, забредет в монастырские земли травить зайца, пшеницу конями потопчет, а кто посмеет ему в укор бесчинство ставить, так еще и выпорет прилюдно. А сейчас Иван постучал в монастырь странником, терпеливо, напоминая дожидающегося милостыни нищего, ждал, когда откроют врата. И вот они распахнулись широко, милостиво впуская на двор и самодержца и его челядь, на что царь смиренно отблагодарил, сунув в ладонь монаху огромный изумруд.
— Это тебе в кормление, святой отец. Помолись за грехи наши.
В монастыре Иван задерживаться
Старик не пожелал выйти навстречу к государю, а через послушников передал:
— Стар я, чтобы гнуться. В молодости не гнулся, а сейчас позвонки совсем срослись. А если и сгибаюсь я, так только перед образами божьими. Если понадобился я государю, так пускай сам ко мне в келью ступает.
Улыбнулся Иван, узнавая по речам строптивца.
— Скажите Максиму Греку, что буду рад припасть к ногам его.
Отец Максим что-то писал; в келье весело потрескивала лучина, быстро бегало по бумаге перо. В углу лавка — ни подушки на ней, ни одеял, так и жил преподобный Максим.
— Что же ты поклоном государя своего не встретишь? — укорил Иван монаха. — Или устава Троицкого не знаешь?
— Знаю я устав, государь, только ведь в Троицком монастыре не по своей милости сижу. Мне бы в Афон, где я постриг принял, тогда бы я тебе не только поклонился, стопы бы поцеловал! А так нет, государь, ты уж прости, не могу уважить.
Вот он, опальный монах, даже в речах дерзок, но разве можно сердиться на семидесятилетнего старца? Чернец так высоко поднялся к богу, что его и не достать. И разве может Максим испугаться царской немилости, если и перед соборным судом остался непреклонен?
— Только ведь я сюда, Максим, не для ссоры приехал, благословения твоего прошу на паломничество по святым местам.
Максим Грек отложил в сторону грамоту и, вытянув руку, усадил Ивана на лавку. Хоть и был Иван Васильевич хозяином Московской земли, но в келье у строптивого схимника оставался просителем.
Если кто и мог царю говорить правду, так это был благоверный Максим.
— Не вовремя ты затеял богомолье, Иван Васильевич. Обнищала Москва, едва из пепелищ поднялась, а кое-где и вовсе не отстроилась. А потом война с казанцами сколько христианских душ унесла — и не сосчитать! Тебе бы, государь, сирот пожаловать да вдов в свой дом пригласить. Обогреть их, утешить, напоить, покормить, чтобы отлегла от их сердца боль, а к тебе с благодарностью вернулась, тогда проживешь ты с женой своей и дитем долгие годы.
Видно, так откровенен был Максим Грек и с великим князем Василием Ивановичем, за то и в темнице сиживал, да и матушке, Елене Глинской, угодить не мог. Не пожелала она отпустить великого страдальца из заточения. А сейчас молодого государя строптивостью прогневал.
— Нет, Максим, не меняю я того, чего надумал, — нахмурился Иван. — Да и как же я вернусь, ежели с городом уже простился, ежели колокола меня в дорогу уже спровадили. А возвращаться — примета плохая!
Лицо Максима напоминало древний камень, который остудили холодные ветра, растрескала нестерпимая жара, а
Поднялся Иван и пошел к выходу. Что ж, придется благословения у других просить.
— Я еще не все сказал, государь, — заставил обернуться его старец. — Сон мне дурной был, а в снах я не ошибаюсь. Предвидел я твое богомолье, знал и о том, что в келью ко мне заявишься. Прости, что не дал тебе должного приема, только ведь я схимник — пирогами и мясом не питаюсь. Немного мне теперь для жизни надо — стакан воды и хлеба кусок. Ну так слушай: если поедешь на богомолье, то обратно вернешься без чада. А теперь ступай.
Вот теперь не мог уйти государь. Даже в полумраке кельи было видно, что лицо его побелело.
— Как же это, монах?! Ты что такое говоришь?! Кликуша ты! Беду накликать на мою голову хочешь!
— Не мои это слова, то провидение на меня снизошло, — достойно отвечал хозяин кельи.
И, уже не глядя на государя, Максим Грек развернул грамоту и, окунув перо в киноварь, стал неторопливо выводить заглавную букву.
Слова Максима Грека потрясли Ивана. Несколько дней он опасался покидать Троицу: молился вместе с монахами и подменял певчих на клиросе. А потом, перекрестив широкий лоб, дал команду собираться в дорогу.
Царь уехал.
А Максим Грек, оставшись один, стал молиться перед лампадкой по невинноубиенному царскому чаду. Дмитрий был еще жив, но для схимника было ясно — пророчеству суждено сбыться.
Задул свечу Максим — вот так погаснет и жизнь младенца.
Иван Васильевич ехал не спеша и в дороге не оставлял вниманием ни один монастырь. Щедро кормил братию, раздавал милостыню, кланялся могилам местных святых и неустанно молился.
Отряд всадников выезжал далеко вперед, и сельчане, предупрежденные тысяцким, [51] готовили встречу царю: выстраивались вдоль дороги, а когда карета проезжала мимо — били челом в серую пыль.
51
51 Тысяцкий — здесь: деревенский выборный старшина.
Бояр не всякий раз видеть приходится, а тут сам царь с царицей да еще и наследник!
Государь высунется из окна, бросит несколько жменей мелких монет в обе стороны и спешит далее к монастырю Святого Кирилла.
У реки Шексны царский поезд остановился надолго. Мост был порушен на прошлой неделе стихией: схватил смерч в охапку тесаные бревна и раскидал их в мутной воде, оставив на месте шаткие поручни.
Стрельцы наскоро стали готовить плавучий мост: рубили стволы и, крепко стянув их бечевой, бросали на колыхающуюся воду. Река строптиво встретила деревянные оковы: бурлила, заливала течением шаткий мост, норовила сорвать его и уволочь далеко вниз, но стрельцы умело укрощали Шексну, все теснее и теснее стягивали бревна канатами. А когда река смирилась, не в силах стряхнуть с себя путы, по мосту проехала боярская карета, разметав во все стороны водную пыль, — пробовала его на прочность.