Жестокий век

Калашников Исай Калистратович

Над этим он никогда не задумывался.

– Не знаю.

– Злых не так уж много. Но один злой человек может испортить жизнь сотне, тысяче хороших людей, – сказал Теб-тэнгри.

Хучу подумал о Таргутай-Кирилтухе. Этот, если захочет, любого сделает несчастным.

– Верно! – Хучу вздохнул. – Ох, как верно говоришь, Теб-тэнгри. А как уберечь себя от злого человека?

– И злой дух, и злой человек признают одно – силу. Добычей коршуна становятся утята, а не синеперые селезни.

Ужинали в юрте. Теб-тэнгри ел мало. Хучу не понимал, как можно довольствоваться одним небольшим куском, когда мяса целый

котел. Сам он ел не торопясь, чисто обгладывая кости, высасывая из них нежный мозг. С передышками, с разговорами он мог бы есть до полуночи. Однако ужин был неожиданно прерван. К юрте подскакали три всадника. Не слезая с коней, они потребовали, чтобы Хучу вышел к ним. Он остановился за порогом.

– Если добрые люди, заходите. Мой котел до краев наполнен мясом.

Они даже не поблагодарили за приглашение.

– Ты чей пастух?

– Я пасу овец вдовы Есугей-багатура.

– Утром снимайся и кочуй вниз по Онону. Ты теперь пастух Таргутай-Кирилтуха.

– А овцы?

– Вот безголовый! Все, что раньше принадлежало Есугею, мы забираем и возвращаем тем нойонам, которые давали ему воинов и коней.

– Да, но овец ему не давали, – сказал Хучу. – Он их пригнал из татарских нутугов.

– Поговори еще! – прикрикнул на Хучу один всадник.

– Дай ему! – посоветовал второй.

Третий молча хлестнул плетью по спине. Удар был не сильный, но, чтобы не получить еще одного, Хучу охнул и застонал. Из юрты выскочил Теб-тэнгри, негромко сказал:

– Прочь отсюда, вонючие росомахи!

Тот, что ударил Хучу, снова поднял плеть, но один из его товарищей отвел руку, предостерег:

– Это шаман!

– Вы чьи люди? – спросил Теб-тэнгри.

– Таргутай-Кирилтуха. Мы выполняем его повеление.

– Уезжайте.

Всадники поехали. Один из них обернулся:

– Мы завтра вернемся. Запомни, пастух, утром ты должен быть готов. За ослушание будешь бит!

Теб-тэнгри сразу же заседлал своего коня.

– Ты в курень? – спросил Хучу. – Я тоже поеду.

Глубокой ночью они прискакали в курень и разбудили Оэлун. Все, что рассказали, она приняла как будто спокойно, не испугалась, даже не удивилась.

– Позови отца и деда, – попросила она Теб-тэнгри. – А ты, Хучу, иди по юртам, подыми всех мужчин. Потом заседлай свежую лошадь и скачи по ближайшим айлам. К утру все мужчины должны быть здесь.

Остаток ночи Хучу мотался по степи. В курень он вернулся уже на восходе солнца. Возле юрты Оэлун толпились люди. Всем желающим выдавали оружие. Получил меч, копье, лук и Хучу. Люди тревожно переговаривались, гадали, что будет. Из юрты вышли Мунлик, Чарха-Эбуген, Оэлун. Все сели на коней. Оэлун оглядела разом притихших людей.

– Нукеры, воины и пастухи Есугея, – негромко сказала она, – вы храбро сражались против наших врагов. Теперь Есугея нет, и кому-то кажется, что мы беззащитны, что нас можно обижать, а достояние детей Есугея бессовестно расхищать. Мы не будем безропотны, не уподобимся стаду испуганных овец. Я сама буду сражаться рядом с вами… – Она повернулась к тугу – древку с тремя хвостами яков, поднятому Мунликом. – Знамя Есугея, ни разу не выпавшее из его рук, поможет нам отогнать бесчестных грабителей.

Из юрты с чашей в руке вышел Теб-тэнгри. Шепча молитву, он окропил туг. И сразу же поскакали. От бессонной ночи, усталости и утреннего

холодка по спине Хучу пробегали мурашки, но, если бы сейчас его отправили в теплую постель, он ни за что бы не пошел. Он снова был воином, тяжелый меч оттягивал его пояс, внушая чувство собственной значимости. Пробившись ближе к госпоже, он любовался ею и гордился так, словно она была его сестрой. Ее маленькие руки крепко сжимали поводья, на поясе висела короткая кривая сабля, вдовья шапочка была низко надвинута на лоб. Она была бы похожа на юного воина, если бы не горестные морщинки у рта, старившие ее лицо.

Около полудня вдали заметили пыль. Оэлун подстегнула коня. Вскоре стало видно, что по степи движутся стада и табуны, за ними на повозках и пешком, ведя вьючных лошадей в поводу, плетутся семьи пастухов; подгоняя их, по степи носятся вооруженные всадники. У Хучу заныло сердце. Где-то здесь, наверное, и его Булган с больным Тайчу-Кури, с ветхой юртой, с восемью собственными овцами.

Заметив опасность, всадники быстро стянулись в одно место, построились. Оэлун остановила своих людей, отправив на переговоры Чарха-Эбугена. Переговоры длились недолго. Старик возвратился, клонясь к шее лошади. Его правая рука была прижата к груди, из-под пальцев ползла кровь.

– Они ударили меня копьем…

Это все, что мог сказать старик. Обеспамятев, повалился из седла, его подхватили на руки, и ропот возмущения пробежал по толпе. Оэлун выдернула кривую саблю, подняла над головой.

– Да будет проклят тот, кто поднял руку на братьев своих!

– Рубить их надо! – крикнул Хучу, не узнавая своего голоса.

Подстегивая себя яростными воплями и проклятиями, все бросились вперед. Нукеры Таргутай-Кирилтуха почти сразу же повернули коней и начали отступать, на ходу отстреливаясь из луков. Хучу все время держался возле Оэлун, готовый в любое мгновение защитить ее. Вдруг стрела с хрустом вонзилась в грудь, и земля, пестрая от трав и цветов, прянула на него. Он хотел сразу же вскочить, но не мог даже повернуть головы. Прямо перед лицом увидел цветок мака, вдавленный копытом в землю. И это было последнее, что увидел Хучу.

Глава 4

Ценою жизни Чарха-Эбугена и четырех воинов Оэлун удалось возвратить своих людей, табуны и стада. Но ни она сама, ни ее люди не радовались. Победа в одной схватке значила мало, а о том, чтобы сломить Таргутай-Кирилтуха, принудить его отказаться от злого умысла, нечего было и думать: слишком уж не равны силы.

Таргутай-Кирилтух не пошел на курень Оэлун, как все того ожидали, не стал унижать себя войной с женщиной. Он поступил иначе. Его люди рыскали всюду, подстерегали в степи стада и угоняли вниз по Онону, а пастухов, если они пытались сопротивляться, безжалостно убивали.

Никто не знал, подымаясь утром, доживет ли до вечера. К Оэлун пришли старики и стали просить ее поехать к Таргутай-Кирилтуху, поклониться ему, отдать владение на его волю.

– Нет, – сказала она, – этому не бывать. Если даже меня привезут к нему связанной по рукам и ногам, я не стану перед ним на колени.

Старики ушли. После них появился Мунлик. Все это тревожное время сын покойного Чарха-Эбугена был для нее главной опорой. С ним она советовалась, он правил улусом. В этот раз, едва переступив порог, Мунлик виновато потупился.