Жестокий век
Шрифт:
Во двор вошла молодая женщина. В первое мгновение показалось Захарию, что она очень похожа на Фатиму. Но нет… Правда, лицо с заметными скулами, смуглое, глаза продолговатые, волосы иссиня-черные – как у Фатимы, но не похожа… Она словно бы запнулась, остановилась посреди двора, поглядывая то на снедь, то на него. Захарий стал неловко оправдываться:
– Забрел без спросу… Смотрю, дети…
Женщина взяла на руки девочку, устало опустилась на приступок амбара.
Целуя ее в испачканную мордашку, певуче проговорила:
– Ясынька моя маленькая, головушка светлая…
Захарию почему-то
Его так и подмывало заговорить с ней по-тюркски. Не утерпел, спросил:
– Ты русская?
– Мать моя была половчанкой.
Теперь Захарию стало понятно, почему у нее и у сына такое обличие, почему мальчонку дразнят половецким ханом.
– Умерла недавно моя матушка. – Лицо женщины стало горестным. – Отец еще раньше помер. Муж поплыл в низовья с товарами – убили тати64. Осиротели и мои деточки.
Федя уловил слово «отец», подошел к Захарию и, как Ясыня к матери, сел к нему на колени, подергал за бороду.
– Мама, это наш отец.
– Цыть, глупый! – рассердилась женщина, строго спросила у Захария: – Какое у тебя дело?
– Я не по делу. Это мой дом.
– Как… твой?
– Родился тут. И отец мой тут же родился.
– А-а… Вы купили себе новый…
– Да нет. Ничего мы не покупали, не продавали. Отсюда нас с отцом на веревке увели в половецкий полон. Только что возвратился.
– Ты… ты хочешь… – Женщина встревожилась, поставила девочку на землю.
– Да нет, я не к тому. Я только посмотреть хотел. Живите. – Захарию стало неловко, будто он и в самом деле хотел отобрать родительский дом. – Ну, я пойду.
Федя вцепился в него ручонками.
– Не ходи. – Оглянулся на мать, позвал на помощь: – Не пускай его.
Захарий пожалел, что так бездумно приласкал этого маленького человека, тоскующего по крепким отцовским рукам. Подергал его за нос.
– Я буду приходить к тебе. – Это была еще одна ложь, и на душе стало худо, сказал женщине:
– Прости… По дурости моей…
– А-а, что там… Свои-то в городе есть?
– Нет. Никого нету.
– А каким делом занят?
– Пока никаким. Я же говорю: только что вернулся. Пока что дворской князя при себе держит.
– Жить-то есть где?
– Пока нет. Но я найду. Много ли мне надо?
– Ну, вот что… Желаешь – поживи с нами. Когда что сыщешь, уйдешь. Амбар пустой, спать в нем можешь.
– Спасибо. Я останусь.
– Зови меня Анной.
Дворскому Захарий был не нужен. И он каждый день ходил на торговище.
Не терял надежды найти кого-нибудь из товарищей детских лет. Но где найдешь, если столько лет прошло. Жизнь всех пораскидала. Да и, встретив, как узнаешь? Кто признает в нем, бородатом мужчине, того босоногого Захарку? Присматривал и дело себе. На родной земле надо садиться крепко, навсегда. Дай бог царство небесное Фатиме, ее золото тут очень пригодится.
Оно – ее благословение на новую жизнь. Но с выбором дела он медлил. Вести о неведомых врагах все больше будоражили торговище. Сказывали всякие были и небыли. Чужедальные гости спешили сбыть свое добро и поскорее убраться восвояси… А в Киев собиралось войско. По улицам носились всадники в островерхих шлемах. На низком, пологом берегу
Вечером во дворе разводили огонь, Анна что-нибудь варила. Тут же ужинали. Потом долго разговаривали с ней. Жилось Анне трудно. Почти все, что от мужа осталось, распродала, теперь с утра до вечера работала – кому постирает, кому дом обиходит, за любое дело бралась. Возвращалась вечером усталая, с заметно выступающими скулами. Но на жизнь не жаловалась. Грех жаловаться. Кому что дал господь, у того то и есть… На ее руках дремала Ясыня, на его – Федя. Когда на небе проклевывались звезды, расходились. В амбаре пахло сухой пылью, старым деревом, прелым зерном; в углу шуршали мыши, бормотал во сне и жался к боку Захария маленький Федя. Тут память о войне, о буйстве человеческой ярости начинала казаться наваждением. Ему порой даже не верилось в то, что довелось видеть…
Но монгольские тумены на быстроногих конях уже приближались к Днепру.
От Джэбэ и Субэдэй-багатура прибыли посланцы – десять человек. Захарию было велено переводить их речи. Подарков от нойонов Мстислав Романович не принял, посланцев в палату не позвал. Мстислав Романович, Мстислав Удатный, Мстислав Святославич, Котян-хан сидели в открытых сенях, за перилами с точеными балясинами. Посланцы стояли внизу, на каменных плитах, мостивших двор. Говорил старший воин, кривоногий, с иссеченным шрамами лицом. За его спиной теснились другие, помоложе. Они надменно озирали широкий, как поле, княжий двор, дворцы с лепными карнизами, крутые купола соборов с золотыми крестами.
– Мы ехали сюда и видели: много воинов в городе, – говорил старший воин. – Вы собираетесь в поход на нас? – Подождал ответа, не дождался, продолжал: – Ни сел, ни городов, ни земли вашей мы не брали – для чего вооружаетесь?
– Антихрист нечестивый! – ругнулся Мстислав Романович.
– Спроси, – сказал Захарию Мстислав Удатный, – за каким бесом они пришли сюда? Кто их звал? Что им надо?
– Мы заняли земли половцев. А они бежали к вам. Слышали мы, что половцы вам много зла делали. Мы будем их бить с одной стороны, вы с другой бейте и все их добро себе берите.
– Что ответим, братья? – спросил у князей Мстислав Романович.
– Прежде нас у хана спросить надо, – сказал Мстислав Удатный.
Котян-хан положил руку на рукоять меча, лицо его перекосилось.
– Обманщики! Они обманули нас, теперь то же делают с вами. Побить всех надо!
– Истинно молвил: побить! – одобрил князь Мстислав Удатный. – Указчики нашлись! Этих порубить сейчас же!
Посланцы о чем-то переговаривались и все так же горделиво поглядывали, не чуяли, что все вокруг, быть может, последнее увиденное ими в этой жизни. Захарию стало жаль их. На широком поле двора, пустого, чисто подметенного, с поблескивающими плитами камней, оглаженных подошвами тысяч и тысяч ног, они казались одинокими и беззащитными. Князь Мстислав Романович медлил с решением, косился на князя Удатного, скреб пальцем в бороде. И Захарий стал надеяться, что воины живыми уйдут с княжеского двора. Но Мстислав Романович весь напыжился, изрек: