Жестокий век
Шрифт:
Больше, чем прежде, была добра к нему, к детям и многочисленным внукам.
Куда бы ни пошла, за ней следовали малолетние внучки и внучата. В широком халате, коротконогая, она была похожа на утку, плавающую по озеру со своим выводком. В ее небольшой юрте он забывал о тревогах, успокаивался.
Вечерами у огня пили вдвоем кумыс или чай, приправленный молоком, почти без слов вспоминали годы молодости, людей, давно покинувших землю. Хану было и тоскливо, и хорошо от этих немногословных разговоров… Хулан, встречая его, щурила свои дерзкие глаза… Он позволял ей это. Пусть думает, что он стал совсем старик. Все равно ей не
Когда-то он сказал себе, что ни того, ни другого никогда не позовет.
Но разбуженные Борте воспоминания заставили отправить за друзьями гонцов.
Он встретил их у порога своей юрты не как повелитель – как друг. Джэлмэ так давно не видел, что в первое мгновение показалось: перед ним не Джэлмэ вовсе, а старый Джарчиудай. Те же надвинутые на глаза суровые брови, тот же строгий взгляд…
Борте разлила в чаши архи, все трое выпили. Разговор почему-то не налаживался. Возникнув, тут же угасал. Друзья как будто что-то ждали от него, как будто побаивались чего-то. По тому, как они старательно избегали разговора о войне, понял: опасаются, что позовет в поход. Спросил напрямую:
– На тангутов со мной пойдете?
Боорчу замотал головой. Джэлмэ отвел взгляд.
– Не зову. – Он помолчал. – Может быть, и сам не пойду. С тангутами мои нойоны справятся. Я вас хотел просто повидать. Столько лет были вместе… Помнишь, Боорчу, как первый раз встретились?
Прошлое друзья вспоминали с охотой. Разговорились. И у хана родилось желание повидать те места, где прошла молодость, – Онон, Керулен, гору Бурхан-Халдун, посидеть у огня под звездным небом, слушая плеск речной волны и вскрики ночных птиц, прикоснуться к тому, что вело его по крутым дорогам жизни, не позволяя ни ошибаться, ни останавливаться, к истокам своей силы… Он совершил то, что не удавалось ни одному правителю, но это полдела, главное впереди: он должен достигнуть того, что было не по силам ни одному из живших на земле, – продлить свое время до бесконечно далеких пределов. В нем росла уверенность, что в местах своей молодости обретет что-то такое, что поможет ему преодолеть непреодолимое и стать не нареченным, а истинным сыном неба. Выехали налегке. С собой хан взял всего десять кешиктенов.
В степь пришла пора цветения. Равнины, увалы были пестры, нарядны, копыта коней ступали по мягкой траве неслышно, как по ковровому ворсу, влекли к себе прозрачно-лиловые дали и синие горы, голубело небо, такое глубокое, что смотреть в него, как в бездну, было страшно. Повсюду паслись табуны и стада, у одиноких юрт мирно курились дымки, резвились длинноногие, с короткими кудрявыми гривами жеребята, вдали тенью от облака проносились по степи стайки дзеренов… Пастухи, увидев всадников, не убегали, не прятались, как в былые времена. Им нечего было опасаться.
Ночевали, как он хотел, под открытым небом. Жарили на углях мясо дзеренов и молодых барашков. Все было, как он того хотел. Почти все…
Джэлмэ и Боорчу стали другими, он не находил в них того, что ценил в молодости. И вечерние разговоры у огня понемногу лишились душевности, он часто раздражался, но подавлял раздражение, надеясь, что Джэлмэ и Боорчу распахнут свои
– Джэлмэ, в давние годы я дал слово твоему отцу, кузнецу Джарчиудаю, принести мир и покой в степи, сделать людей счастливыми… Посмотри на юрты пастухов. Я сдержал свое слово.
Джэлмэ промолчал, и это могло означать только одно: он с ним не согласен. Таким стал Джэлмэ… Когда не согласен, слова не вытянешь.
– Разве не так?
– Хан, лучше не будем говорить об этом.
Джэлмэ смотрел перед собой насупленно, к хану не повернул головы. А Боорчу свесился с седла, сорвал клочок травы с мелкими бледно-розовыми цветочками, поднес к носу.
– Как пахнет! Мы были во многих землях, но такой пахучей травы я нигде не встречал. Ты, хан, замечал, что такой травы нет нигде?
– Я ходил в чужие земли не траву нюхать. Мне некогда было смотреть под ноги! – То, что Боорчу отводит разговор в сторону, усилило недовольство. С хмурой настойчивостью спросил у Джэлмэ: – Разве я не сделал того, что замыслил в молодости?
– Сделал, хан… Племена не истребляют друг друга, грабители не отгоняют скот… – Джэлмэ посмотрел на темнеющую вдали юрту. – Может быть, повернем? Свежего кумысу попьем.
Их встретила звонким лаем лохматая собачонка. Из юрты вышли кривоногий старик и пожилая женщина в стоптанных чаруках. Старик узнал хана, рухнул на колени, дернул женщину за подол засаленного халата, что-то сказал, и она тоже стала на колени, не отводя от хана испуганного взгляда.
Все спешились. Хан, разминая ноги, обошел вокруг юрты. Рыжий войлок был ветхим, лохматым по краям, с дырами. В такой юрте жил когда-то и он…
Ни кумыса, ни дуга у пастухов не оказалось.
– Чем же вы питаетесь? – спросил Джэлмэ.
– Хурутом, великий нойон.
Хан сел на камень у огнища с истоптанной вокруг него травой. Он почувствовал, что не ради кумыса позвал их Джэлмэ к юрте, стал настороженно следить за разговором.
– Чьи стада пасете?
– Брата великого хана Тэмугэ-отчигина.
– Довольны своей жизнью?
– Мы благоденствуем, великий нойон.
– Где ваши дети?
– Детей нет, великий нойон.
– Разве могут благоденствовать люди, не породившие детей?
– У нас были дети. Пять сыновей. Самый старший пал в битве с найманами. Один сложил голову в тангутских землях, двое – в земле Алтан-хана. Самого последнего убили сартаулы. – Старик покосился на хана, поспешно добавил: – Видно, мы прогневили небо.
Джэлмэ, кажется, готов был говорить со стариком еще, но хан молча поднялся, сел на коня и поехал. Все поскакали за ним. На Джэлмэ он не мог смотреть. Не друг ему Джэлмэ, давно не друг. Уличить вздумал, что он разорил не только чужие земли… Дурак. Родятся и вырастут новые люди, не такие, как этот раболепствующий старик-харачу, гордые, сильные повелители чужих народов. Джэлмэ его обличает… Не будь его, Джэлмэ не раскатывал бы праздно по степи на добром коне, а горбился бы у кузнечного горна, вдыхая сажу и пыль окалины. Сейчас эту работу делают рабы, их сколько хочешь.