Жестокий век
Шрифт:
За юртой послышались голоса. Борте кого-то не пускала к нему.
– Большой человек стал Тэмуджин, спит до обеда, и разбудить нельзя, – ворчливо проговорил знакомый голос.
Тэмуджин вскочил, быстро оделся. В дверной проем просунулась голова в мягкой войлочной шапке – Джарчиудай! За его спиной стояли сыновья кузнеца – Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэй.
– Заходите!
Кузнец и его сыновья вошли в юрту. Джарчиудай пробурчал:
– Когда есть такая жена, собаки не надо.
Разостлав войлок у почетной, противоположной входу стены юрты, Тэмуджин
– Здоров ли скот, множатся ли стада? – спросил кузнец, оглядев юрту. – Вижу, твои дела поправились, рыжий разбойник!
– Небо милостиво ко мне.
Джарчиудай нисколько не изменился. Все так же сурово смотрели из-под клочковатых бровей глаза, все таким же скрипучим был его голос, и халат на нем, старый, во многих местах прожженный, был, пожалуй, тот же самый. А Джэлмэ окреп, раздался в плечах, настоящий мужчина! Чаурхан-Субэдэй тоже подрос, стал даже выше старшего брата, но, тощий, длиннорукий, он сильно смахивал на новорожденного теленка.
Братья смотрели на Тэмуджина улыбаясь: они были рады встрече.
Джарчиудай кряхтел, сопел, ворчливо спрашивал о том о сем. Тэмуджин коротко отвечал, пытаясь угадать, что привело сюда въедливого урянхайца.
– Теб-тэнгри говорит: небо предопределило тебе высокий путь. Скоро, говорит, ты отберешь саадак у самого Таргутай-Кирилтуха. Так ли это?
Тэмуджин с радостью отметил про себя: не покинул его шаман!
– Теб-тэнгри лучше знать волю неба. А саадак Таргутай-Кирилтуха мне не нужен. Я хочу одного – покоя.
– Все хотят этого. Но покоя нет.
– Вы где теперь живете?
– В курене родного урянхайского племени.
– Урянхайцы отложились от тайчиутов? – удивился Тэмуджин.
– Да нет, – с досадой махнул рукой Джарчиудай, – племя, как и прежде, в воле Таргутай-Кирилтуха. Но нас не выдают, укрывают. После нойонов и шаманов главные среди людей мы, кузнецы. В этом наша радость, в этом и горе. Нойоны, грабя друг друга, в первую очередь хватают умельцев, потом резвых коней, потом красивых девушек. Красивых девушек берут в жены, коней берегут, а из нас вытягивают жилы.
Вспомнив прежние свои споры с кузнецом, Тэмуджин притворно посочувствовал Джарчиудаю:
– Теперь я понимаю, почему ты не любишь нойонов.
– Может ли вол любить повозку, которую везет? – Угрюмый взгляд Джарчиудая уперся в лицо Тэмуджина, и тот пожалел о сказанном.
– Но при чем здесь тот, кому небо предопределило править повозкой? Не он ли смазывает салом оси, чтобы легче был ход колес, не он ли ищет для вола сочные травы и чистую воду? Не он ли бережет вола от волчьих стай? – почувствовав, что он вроде бы оправдывается перед кузнецом, Тэмуджин начал горячиться.
– Слишком уж многие норовят сесть в повозку, и всем хочется править. И рвут вола всяк к себе, и летят с него клочья шерсти и кожи. Тебя столкнули с повозки, и ты готов пустить кровь любому, чтобы снова залезть на нее.
– Не сяду в повозку – колеса раздавят меня.
– Так лезь на нее сам, один. Не мутите вместе с честолюбцем шаманом разум людей. На повозку ты влезешь
Тяжкий взгляд кузнеца словно бы притиснул Тэмуджина к решетчатой стене юрты. Избавляясь от власти его взгляда, он резко распрямился и резко, почти срываясь на крик, сказал:
– Зачем так плохо думаешь! Будет у меня сила, избавлю людей улуса моего отца от того, что пережил сам, – от страха, голода, унижений и беззакония. Я знаю, что нужно людям – мне, тебе, твоим детям.
В суровом взгляде Джарчиудая что-то дрогнуло. Он опустил голову. Шевельнулись на лбу морщинки, столкнулись у переносья и обвисли брови, похожие на потрепанные ветрами крылья птицы. Кузнец долго молчал, растирая темные, в черных крапинках въевшейся окалины, руки.
– Да, ты понимаешь больше, чем другие, – глухо проговорил он. – Но понимаешь ли все? Не забудешь ли то, что сказал сейчас?
– Я – забуду? – Тэмуджин раздернул халат, обнажив белую, не тронутую загаром шею с неровными красными пятнами – следами канги. – Это что? Разве это позволит мне забыть пережитое?
Джэлмэ все время порывался что-то сказать, но отец словно не замечал его. Джэлмэ кашлянул, спросил у отца:
– Можно мне?
– Молчи! Твой ум пока что жидок, как молоко, с которого собрали сливки. Молчи! Тэмуджин, я пожил немало. Я вижу, как по степи, закручивая пыль, бегут вихри. Они сшибаются, разрастаются. Зреет буря. Стар и млад понимают: надо жить иначе. Или мы найдем новую дорогу, или погубим друг друга. Хватит ли у тебя мудрости, чтобы выбрать верную дорогу, хватит ли смелости идти по ней до конца?
– Хватит! – запальчиво сказал Тэмуджин, но тут же покрутил головой, застегнул халат. – Не знаю… Что может сказать о дороге человек, если не топтал ее ногами или копытами своего коня?
Он чувствовал, что кузнецу надо говорить правду, слукавишь – уйдет отсюда с презрительной усмешкой на твердых губах.
– Ладно, – с натугой сказал кузнец. – Ищущий – отыщет. Собрался в путь – иди. Если ты дурак, пришибут, как муху, мешающую послеобеденному сну. А если умный…
В юрту вошли мать и Борте. Мать низко поклонилась Джарчиудаю.
– Теб-тэнгри говорил мне: ты спас моего сына…
Джарчиудай поморщился:
– Я спас свою совесть, что мне твой сын!
Мать удивленно раскрыла глаза, но ничего не ответила. Пригласила всех обедать.
За обедом кузнец продолжал расспрашивать Тэмуджина о его замыслах. И когда тот сказал, что собирается ехать к Тогорилу, одобрительно кивнул головой.
– Ты начинаешь правильно.
Тэмуджин повеселел. Кузнец, кажется, склоняется на его сторону. Будет, конечно, ворчать – такой уж это человек, – но поддержит. Однако вместе с радостью внутри родилось и смутное беспокойство. Слишком много хотят от него люди. Сначала шаман, теперь Джарчиудай. У него такое ощущение, какое, наверное, бывает у табунной лошади, на которую впервые надели седло, – и жмет, и трет, и стременами бьет, и не избавишься…