Жестокий век
Шрифт:
Весть о том, что за него вступился сам хан кэрэитов, в тайчиутских куренях встретили с недоверием. И очень удивились, когда Тогорил с войском прибыл на его стоянку. Люди, которых он до этого уговаривал не один раз, но так и не мог уговорить, сами потянулись к нему. За те несколько дней, пока Тогорил стоял у него, вокруг старой материнской юрты вырос целый курень. Тэмуджин сбивался с ног. Каждого надо было встретить ласковым словом, каждому определить его место…
Конь под Тэмуджином переступал с ноги на ногу. Комок земли покатился из-под копыт, упал
– Дозорные ржут от радости, что уха досталась, а им плакать надо: упустили меркитов, – говорил Джамуха, похлопывая черенком плети по голенищу сапога.
– В этом беды нет. Упустили – пусть бегут.
– Хан-отец, ты говоришь так потому, что дозорные твои люди.
– Это люди Тэмуджина.
Да, на том берегу были его люди. Если Джамуха потребует, он должен будет примерно наказать воинов. А этого делать как раз не следует. Все только начинается, и он своей строгостью отпугнет воинов.
– Там молодые ребята, они порядка не знают, – сказал он, поворачиваясь к Джамухе.
– Ладно… Я думаю, что это даже неплохо. Со страху в глазах у рыбаков наше войско утроилось. Они до смерти напугают своих. Будем переправляться, хан-отец?
– Нет. В темноте люди вымокнут и плохо будут спать. А завтра сражение. Кроме того, здесь, за рекой, мы в безопасности. Пусть расседлывают коней, зажигают огни. Как можно больше огней. Если решили меркитов напугать, давайте напугаем. – Хан подобрал поводья. – Приглашаю вас к себе на ужин.
Джамуха наклонился к Тэмуджину, прошептал с упреком:
– Что же ты не сказал, что дозорные твои?
Тэмуджин пожал плечами. Готовность побратима везде, во всем держать его руку радовала. Однако сейчас казалось, что совсем неважно, чьи люди были в дозоре, ему хотелось понять другое – совершили или нет эти люди проступок? Вот он сказал, оправдывая ребят, что они не знают порядка. Но ведь и сам Тэмуджин этих порядков не знает. А может быть, их вовсе и нет, над всем, над всеми – воля повелителя. Захотел – будет так, не захотел – будет иначе. Если его догадка верна – плохо. Никогда не будешь знать, что ты делаешь правильно, в чем ошибаешься.
Нукеры уже разбили походный ханский шатер, развели перед входом большой огонь и зажаривали на нем молодого барашка. Возле огня стояли кэрэитские нойоны и брат Тогорила Джагамбу. Хан снял доспехи, остался в легком шелковом халате. Тэмуджин и Джамуха тоже отстегнули у входа оружие, сели на ковер. Баурчи налил в фарфоровые чаши архи. Хан, воздев руки вверх (широкие рукава халата скатились к локтям), помолился своему богу кресту, потом вместе с Тэмуджином и Джамухой плеснул архи на землю – жертва духу этих мест, поднял чашу.
– Ну, Тэмуджин, завтра все решится. Поможет бог – горестям твоим придет конец.
– Я верю, мы разнесем меркитов в прах! – сказал Джамуха. – Они надолго запомнят нас.
Хан выпил вино, поставил чашу на ковер.
– Я тоже верю. Но нет ничего переменчивее счастья воина. – Тогорил вздохнул. – Один день может
Этими словами хан как бы уравнивал себя с Джамухой и Тэмуджином. Горячая волна благодарности колыхнулась в груди Тэмуджина. Кто он и кто хан? Он – покинутый родичами, униженный врагами, а хан – один из самых могущественных повелителей в великой степи… Какое сердце надо иметь, чтобы так вот подать руку нищему, втоптанному в пыль!
– Хан-отец и ты, мой брат Джамуха! Откроет нам счастливый лик свой вечное небо или отвернется от нас, возвратимся домой гордыми победителями или с ущербленными духом и телом, я никогда не забуду того, что вы уже сделали для меня. Стану нужен – кликните меня, и я приеду. Будут воины и нукеры – приведу их. А нет – прибуду один. Не хватит сил прибыть – отдам своего коня. Не будет коня – пришлю саадак и меч. Если поступлю иначе, пусть это вино, которое сейчас выпью, превратится в пламя и спалит мое нутро.
Вина он не любил, но тут выпил чашу до дна.
Потом пили еще и ели сочное мясо барашка. От вина, от тоски по Борте, оттого, что он теперь не одинок, от любви к рябому, некрасивому хану и красивому, с девичьими ресницами над умными глазами и ребячьими ямочками на щеках Джамухе, от гула голосов воинов, которые пришли сюда ради него, и оттого, что где-то среди воинов лучшие друзья Боорчу и Джэлмэ едят не мясо барашка, а сухой хурут, запивая его водой, – от всего этого, а может быть, и не от этого, ему хотелось плакать, но даже и не плакать – из глубины души рвалось что-то такое, чего он не смог высказать словами. Обнял Джамуху, заглянул в лицо:
– Брат мой!
Ему хотелось так же обнять хана, но сделать этого не посмел, притронулся рукой к складкам его халата:
– Отец мой!
Тогорил сам обнял его.
– Я счастлив, что могу помочь тебе.
После ужина они с Джамухой вышли из шатра. По всей прибрежной полосе горели сотни огней, и красное зарево плясало на косогоре, на плотной стене тальника. Воины, укладываясь спать, говорили вполголоса, звуки их речи сливались с плеском реки и шелестом тальниковых листьев.
Они спустились к воде, на песчаную косу. Джамуха положил руку на его плечо.
– Анда, ты помнишь Онон?
– Как можно забыть об этом?
– Хучара обыграли – помнишь? – Джамуха тихо рассмеялся. – Мы были вдвоем заодно, потому и выиграли. Где сейчас Хучар?
– Плохой человек Хучар!
– Что он сделал плохого?
– Он плохой потому, что ничего для меня не сделал.
– Анда, но и я до этого не помогал тебе. Ты тоже осуждаешь меня? А я не мог. Невозможно было.
– Я тебя не осуждаю.
– А Хучара?
– Ну что тебе Хучар! – Тэмуджин подумал. – Знаешь, я ни на кого зла сейчас не держу. Но вровень с тобой никого не поставлю – ты пришел первым!