Жестокое милосердие
Шрифт:
Ужасно хочется пойти с ней и скорее окунуться в эту неведомую новую жизнь, но я мешкаю. Мне еще кое-что требуется уяснить.
— Погоди…
Аннит склоняет голову к плечику:
— Что такое?
— Если бы я не прошла испытание, она… так и позволила бы мне умереть от яда?
От осознания близкого соприкосновения со Смертью по спине у меня так и гуляют мурашки.
Лицо Аннит разглаживается — она поняла.
— Да что ты! Настоятельница сразу сунула бы тебе в рот безоаровый камень или влила амарантовой настойки,
Она тянет меня за руку. Она излучает такую радостную уверенность, что улетучиваются мои последние сомнения.
Звук наших шагов невнятно отдается в каменных стенах. Аннит ведет меня по коридору. По обе стороны виднеются двери; я не могу не думать о том, какие удивительные тайны за ними хранятся, — и ведь совсем скоро я к ним буду допущена!
Мы с Аннит входим в просторный покой с чистыми белыми стенами и длинным рядом кроватей. В окно струится свежий воздух, и я слышу, как грохочет о камни морской прибой. У стола со ступкой и пестиком трудится монахиня в полночно-синем облачении. Заметив нас, бережно откладывает работу, потом оборачивается — поприветствовать нас.
Она средних лет, и черный монашеский повой не очень-то идет к ее оливковой коже, зато подчеркивает легкий пушок на верхней губе. Я даже испытываю облегчение — по крайней мере, она не так прекрасна, как все, кого я тут до сих пор видела. Все же приятно, что не я буду в монастыре главной уродиной!
— Матушка настоятельница прислала новую пациентку?
Звучащее в голосе монахини предвкушение кажется мне неподобающим.
— Да, сестра Серафина, — отвечает Аннит. — Она вся в синяках после тяжелых побоев. Возможно, поломаны ребра, а то и внутренние органы повреждены…
Я с пробудившимся уважением смотрю на Аннит. Откуда ей все это известно? Неужто под дверью подслушивала? Вглядываюсь в свежее, с тонкими чертами лицо и поверить не могу, что она способна на подобное коварство.
Монахиня вытирает руки льняным полотенцем и, подойдя к простому деревянному шкафчику, извлекает из него скляночку. Она ничем не украшена и далеко не так изящна, как тот хрустальный графин, но, вероятно, по хрупкости ему не уступает. Тем не менее монахиня сует ее мне в руки и направляет меня в угол помещения, за деревянную ширму:
— Опорожнись в нее, будь так добра.
Я с глупым видом рассматриваю склянку. Монахиня переводит взгляд на Аннит:
— Как ты думаешь, могла она еще и слуха лишиться?
— Нет, сестрица. — Лицо Аннит серьезно, она само почтение, но я чувствую, что девушка изо всех сил давит смешок.
Сестра Серафина вновь поворачивается ко мне.
— Писай! — произносит она несколько громче, чем следовало бы, — на случай, если Аннит ошиблась насчет моего слуха. — Надо, чтобы ты пописала в баночку! Тогда я смогу сказать, есть у тебя внутренние повреждения или нет!
Требование кажется унизительным, но Аннит ободряюще подталкивает меня локтем. За ширмой обнаруживается
Монахиня вновь подает голос. Она говорит тихо, но мой слух отточен многими годами отгадывания, в каком настроении нынче пребывает папаша, и я отчетливо разбираю:
— Матушка уже испытала ее?
— Да, — отвечает Аннит. — Вином.
— Слава Мортейну! — В голосе сестры Серафины звучит искренняя благодарность, мне пока непонятная.
Я выхожу из-за ширмы и вижу на ее некрасивой физиономии подлинный религиозный восторг. Она забирает у меня скляночку. Ее глаза светятся восхищением: ни дать ни взять обнаружила, что я не просто овца, но призовая овечка.
— Аннит поможет тебе устроиться на одной из кроватей, а я пока приготовлю травяной чай, чтобы ускорить твое выздоровление…
И, продолжая улыбаться, она вновь склонилась над рабочим столом.
— Вот сюда. — Аннит ласково ведет меня под локоть. Кровать застлана такими чистыми белыми простынями, что меня охватывает ужас: сейчас я их замараю! — Снимай одежду, — приказывает Аннит. — Я тебе чистую сорочку принесу.
Я вспоминаю слова настоятельницы насчет послушания, но тщетно. Никак не могу заставить себя выполнить ее требование. А вдруг вид моих шрамов осквернит мнение, которое могла составить обо мне Аннит, — точно так же, как пыль с моей одежды запачкала бы чистые простыни? Я познакомилась с Аннит считаные минуты назад, но уже боялась утратить ее расположение.
Она подходит ко мне, в руках — обещанная сорочка. От чистого полотна пахнет лавандой. Она видит, что я еще не разделась, и ее лицо смягчается:
— Тебе помочь?
— Нет… — Я обхватываю себя руками. — Я просто… ну… как бы… Мое тело все в рубцах… оно уродливо… Я не хотела бы оскорбить…
— Что за чушь, — отвечает она и ласково гладит меня по руке. — Здесь, в монастыре Святого Мортейна, шрамы у всех есть!
Она отворачивается, чтобы дать мне минутку уединения, и я помимо собственной воли принимаюсь гадать, что за отметины могут быть у нее.
Я выпутываюсь из старой драной рубашки. Мне упорно кажется, что в тех местах, которых касался Гвилло, от ткани разит свинарником.
— У тебя проклятие Матроны?
Голос сестры Серафины заставляет меня вздрогнуть и съежиться. Я с такой поспешностью — прикрыться, скорее прикрыться! — натягиваю новую сорочку, что кружится голова. Приходится обождать, пока пройдет дурнота. Потом я оборачиваюсь к монахине:
— Простите, что?..
Она указывает на мою спину:
— Это то, к чему прибегла твоя мать, пока ты была в утробе.
— Я, право, не знаю, как называлось зелье, которым ее снабдила ведьма-травница…
— Зато я знаю. — Глаза сестры Серафины полны сострадания. — Лишь проклятие Матроны способно оставить подобные шрамы. А теперь ложись-ка в постель!