Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража
Шрифт:
— Ерунда это все. Лазарь не глупее нас. Если он ушел, так ушел. И знал, куда уйти. Не такой он мужик, чтобы не сообразить…
И опять я не заметил, что Венька сердит на Баукина.
Кто-нибудь со стороны, послушав Веньку, мог бы серьезно заподозрить его в том, что он сам помог убежать Баукину, но у меня даже мысли такой не было. Нет, Венька не знал, что Лазарь убежит, если его поведут в баню.
Я вспомнил, Как Венька побледнел, когда услышал о побеге, как он всю ночь вместе с курсантами повторкурсов прочесывал лес под Дударями
— Все-таки я никогда не думал, что так получится. За такое дело я сам бы стукнул его. Это же не шутка. Взять бандитов с бою, а потом за здорово живешь отпустить!..
Нельзя сказать, что мы ничего не делали, чтобы хоть нащупать след беглецов. Мы облазили, пожалуй, весь город и несколько ближайших к городу деревень, но никого не нашли.
— Надо ехать в Воеводский угол, — решил Венька.
И начальник согласился с ним, но считал, что необходимо подождать, когда будут готовы аэросани.
Венька теперь почти все свободное время проводил на пустыре подле аэросаней.
О Баукине он по-прежнему, даже в разговорах со мной, не вспоминал. Да и аэросани готовились не только для поимки Баукина. Начальник считал, что нам давно пора объехать в зимнее время Воеводский угол, так сказать, прощупать его, разузнать, чем он дышит и как само население относится к банде Кости Воронцова, притаившейся до времени в снегах глухой тайги Воеводского угла.
О Баукине напоминал прокурор. Он каждую неделю звонил нашему начальнику и спрашивал, нет ли отрадных новостей.
— Нет, но будут, — успокаивал его начальник. — Предпринимаем серьезную экспедицию…
А пока жизнь в нашем учреждении шла своим порядком.
Не надо, однако, думать, что нас волновали только события, связанные с нашей работой. Были, конечно, и другие события.
В продовольственном магазине недалеко от нашего учреждения появилась хорошенькая кассирша.
Венька первый заметил ее и показал мне.
Она сидела в стеклянной будке на высоком стуле перед серебристой кассой, строгая, чуть надменная, в голубом мохнатом свитере, и выбивала талоны с таким снисходительным видом, будто ее пригласили сюда временно заменить кого-то и она любезно согласилась, хотя за пределами магазина у нее есть, наверно, другое дело, более важное и более интересное.
Выбрать работу по вкусу, по душевным склонностям было в те годы почти невозможно. Безработица томила людей, заставляла цепляться за любой способ заработать. Лишь бы как-нибудь прокормиться, прокормить семью. И девушка эта, нам думалось, тоже случайно стала кассиршей. Не похожа она была на кассиршу. Нисколько не похожа.
Занятие в магазине, видимо, огорчало ее, покупатели раздражали, но она сдерживала себя, временно покорившись судьбе. И это выражение надменной покорности на лице кассирши вначале удивило нас, а затем вовлекло в непредвиденные расходы.
Вскоре все ящики наших служебных столов были заполнены
И хотя ни я, ни Венька не хотели признаться даже друг другу, что нас интересует кассирша, со стороны это все-таки было нетрудно заметить.
В магазин мы стали ходить и вместе и порознь почти каждый день, и в день по нескольку раз. Покупать нам было, в сущности, нечего, и спички были пока единственным показателем нашей необыкновенной взволнованности.
Сначала мы покупали их по целой пачке, потом по два коробка и, наконец, по коробку, но заговорить с кассиршей не решались.
И странное дело! Чем чаще мы заходили в магазин, тем меньше смелости было у нас.
Мы стали стесняться даже заглядывать в магазин. Нам казалось, что и кассирша заметила нашу заинтересованность и посторонние люди начинают смеяться.
Однако мы все-таки каждый день, занятые все прибывавшей работой, думали, что именно сегодня как-нибудь случайно увидим кассиршу. Может быть, встретим на улице.
Думали мы, разумеется, каждый про себя. Но я уверен, что Венька думал точно так, как я.
Однажды утром он достал из-под кровати летние сапоги, начистил их до блеска и стал носить вместо валенок каждый день, хотя еще стояли морозы.
В сапогах в обтяжку он выглядел много интереснее. И ясно было, что он носил их теперь специально для кассирши.
Я все-таки спросил:
— Для чего это зимой в сапогах?
Он сказал:
— Мне так легче.
И вдруг вспыхнул, сконфузился. Поэтому я не стал его расспрашивать.
Я сапог не надевал. Я но-прежнему ходил в валенках. Но зато я постоянно придумывал подходящие фразы на случай внезапного разговора с кассиршей. Я верил, что такой случай произойдет. Где-нибудь мы с нею обязательно встретимся.
Взволнованность наша все росла.
Я не знаю, заметил ли это Узелков, но однажды, сидя у нас в дежурке, он взглянул в окно и сказал торопливо:
— Смотрите, смотрите, ребята, какая амазонка идет!
Мы подошли к окну. Она шла по тротуару, высокая, стройная, в теплых вышитых унтах, с крошечным чемоданчиком, как артистка.
Я скрыл свое волнение, помолчал секунду и, сколько мог равнодушно, спросил Узелкова:
— Ну, как?.. Нравится она тебе?
Узелков еще раз взглянул на нее и, как старичок, в бурной жизни которого было много красивых женщин, давно надоевших ему, презрительно пожевав губами, ответил:
— Не лишена.
У Веньки Малышева лицо налилось горячей кровью. Хмурый, он отошел от окна, будто озабоченный неотложным делом, и вышел в коридор.
Узелков, продолжая смотреть в окно, сказал, ни к кому не обращаясь:
— Я сегодня непременно с ней познакомлюсь. Это, должно быть, экзальтированная девушка. В моем вкусе. Даже в походке чувствуется этакая… экзальтация.
И стал обеими руками надевать чуть полысевшую заячью папаху.
Обещание свое он выполнил в тот же вечер.