Жи-Ши

Четверухин Сергей

– Так расскажи мне про эту вашу жизнь!

– А ты сам еще не понял? Тут шкатулка без секрета. Про «золотую молодежь» небось наслышан?

– А то… мажоры разнокалиберные, отпрыски селебритиз, наследники состояний…

– Вот! А нам выпало счастье уродиться бессребрениками. Все – из простых семей, – ни фамильных капиталов, ни громких титулов… – она держит лукавую паузу, – а ведь мне пошел бы титул м-м-м… баронессы Выхинской? Признайся, пошел бы?

– Ты – урожденная баронесса Выхинская. Клянусь фотошопом!

– Мерси, выклянчила… Но с титулами нас предки прокатили, предложив взамен ощущение того, что мы – особенные, очень особенные…

А может, мы нянчили иллюзии, хотели быть особенными, как все оболтусы в двадцать лет. В эти годы ведь так важно, чтобы мир вертелся от подошв именно твоих ботинок. Ух! Мы тогда тусовали по концертам, по фестивалям, по всяческим литературным шабашам, там и познакомились. Я, Илона, Сандрик, Никита, Мик… Все – студенты, повернутые на литературе и музыке, все с кострищами в глазах и фантастическими идеями, все – без гроша, но – с ахери-и-ительными амбициями. Что делать?! Конечно, организовывать общество. Тайное – ух! Закрытую ложу последователей и продолжателей! Поточили мозжечки и придумали, что все мы – потомки литературных героев, литерная поросль, выкидыш урбанизма, высшая каста! Прикинь, что имеет в своей родословной какой-нибудь «голден бой»? Папа – председатель правления банка, жестковат и трусоват, таким уж время воспитало; дедушка – секретарь ЦК КПСС, герой войны, хранитель кошмаров века; прадедушка – знатный чекист, герой революции, убийца и мародер; прапрадед – тульский крестьянин, набожный, но дремучий. Дальше вглубь – сплошь крепостные да дворовые. Вот и вся родословная, точно по тексту известной песни – «был никем, стал всем». А я, если тебе интересно, осознала, что происхожу от древнеримского патриция, воспетого в стихотворении великого поэта. Чуешь ветер? Хорошая родословная – благородная порода.

– Чую. А смысл? Кроме сомнительного почесывания собственного эго?

– Это ты мне за «унылые будни» мстишь? Низко!.. А смысл – в одном приятном слове. На «б» начинается, на «е» заканчивается… Отгадывай!

– Биде? – я не ерничаю, просто не люблю «угадайки».

– Дурак! Бессмертие… Смысл в том, чтобы жить достойно своих литературных предков. Ух! Чтобы продолжать их дело. Чтобы они никогда не забылись… а значит, и не умерли. Никакого почесывания эго, сплошная ответственность.

– Я запутался. О чем ты сейчас?

– О том, что окружающая жизнь убога. Потребление, рефлексии, страх перед настоящим и будущим и оттого – еще большее потребление, бездумное, жадное. Мало? Стресс, подавленность, фобии, фрустрации, манипулирующее телевидение, манипулирующие политики, манипулирующие корпорации и, как жалкая попытка вырваться из этого кошмара, снова – потребление, потребление, потребление… Ты замечал что-нибудь подобное у героев романа «Три мушкетера»?

– Нет.

– То-то. А у героев Жюля Верна, Конан Дойла, Вальтера Скотта или – припозднившихся – Умберто Эко, Джона Фаулза, Патрика Зюскинда? Разве таким был Колен из «Пены дней»? Такими глазами смотрел на окружающий мир Алекс из «Заводного апельсина»? Айвенго, Беттередж, Холмс, Дик Сэнд? Я уж не говорю о сотнях астронавтов и ученых из научной фантастики. Чуешь ветер? Ну, не права ли я?

– Думаю… возможно.

– Перфэ-э-ктно! А ответь мне – какое главное свойство у настоящего героя хорошего романа?

– Не знаю… Никогда не задумывался.

– Главное, что он – герой. Он деятелен. Он совершает поступки и побеждает обстоятельства. И – созидает.

– Ну, это и кролику понятно…

– Кролику понятно, всем понятно, но не всеми принято. А мы

для себя решили четко. Раз назвались «литерными», раз считаем себя настоящими потомками литературных героев, то и сами должны быть героями в этой жизни. Без страха, упрека и постмодернистской фиги в кармане. Ух! Мы решили, что должны превратить свою жизнь и жизнь окружающих в такой… литературный карнавал. Или – наоборот, совершить в нашей жизни поступки, достойные того, чтобы стать в будущем хорошей литературой. Это – главный критерий, по которому любой человек может оценить свою жизнь. Живешь ли ты так, что о твоей жизни мечтательный юноша может сложить чудесный роман? Или – проживаешь на повесть. Или – бытуешь на мелкий рассказик. А может – на очерк, на строчку в светской хронике… на абзац в колонке некрологов… Каждый решает сам.

– Ишь ты! – скептически пришепетываю, – Геро-о-ои… Революционеры?

– Обман зрения. Никаких революций, все движения, что начинаются со слова «революция», имеют обыкновение заканчиваться банальной поллюцией. В нашем случае – простой бытовой героизм. То есть – самое сложное, изо дня в день… Чуешь? Понимаешь теперь, какой путь мы увидели для себя? А ты говоришь «почесать эго»… Не стыдно?

– Стыдно. – Я вру, потому что мне не хочется ее расстраивать.

– Немножко, средне или очень?

– Средне, – мне не хочется еще больше ее обманывать. – А как же Слава к вам вписался? Хоть он – звезда, всего лишь в первом поколении, по всем понятиям должен был тусовать с «приподнятыми», «золотыми», «мажорами», не знаю, с кем там еще…

– Ух! Как тебе сказать? Да по зову сердца он вписался! – Анка заливисто хохочет, чтобы сгладить плакатное звучание вырвавшейся фразы. – А познакомились просто: у него был короткий роман с Илоной, она его подцепила после одного концерта, на спор.

– Роман с Илоной?

– А чему тут удивляться? Она у нас девушка видная. У Славки глаз на таких натаскан, он их старался не пропускать… Ну… и они его, по возможности…

– А как тогда с Белкой… Там… Ревности ни у кого не возникало?

– С Белкой у него вроде серьезно было. Знаешь, и охотники иногда попадают в капканы. В силки чувств, которые сами и расставили. Она его, как я знаю, пару раз помучила… прогоняла, принимала обратно… он даже страдал… видишь, если такой тореро допустил обмен ролями, значит, у них было по-настоящему…

– А Илона…

– Не думаю. Она с аппетитами. У нее по пять романов в год, а в високосный – шесть. И чтобы за Славку она как-то особенно держалась? Не скажу. Я бы заметила. Любовь трудно скрыть. Невозможно. Ты ведь понимаешь меня, чувственный папарацци?

– Понимаю, – вздыхаю я, – слишком хорошо понимаю.

– Вот такие котировки. Короче, теперь ты в курсе, чем мы жили все эти годы. Изысканное бытовое язычество. Писатели были нашими идолами. Их герои – нашими ролевыми моделями. Приключенческие романы – священными текстами. Вместо молитв – планы, вместо мессы – поступки…

– И что же за поступки?

– Ух! Много чего… – Анка на том конце шумно затягивается сигаретой, – жучили нечестных риелтеров, которые выбрасывали бабушек на улицу, вытаскивали детишек из рабства, снимали талантливых артистов с наркоты, помогали хорошим писателям пробиться к читателю… Не хочется хвастать, но делали мы много чего. И уж можешь догадаться, кем были в нашей системе ценностей литературные критики?

– Клещами, паразитирующими на священном теле литературы, – я пытаюсь парадировать ее высокопарность.