Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
На несколько минут или на час я снова потеряла связь с реальностью, оглушенная этим открытием. То, что казалось моим личным дефектом, непростительным и извращенным, то, чего я стыдилась и из-за чего не раз подозревала себя в ненормальности, оказалось не такой уж уникальной проблемой.
Это удивляло и ужасало одновременно.
Я вдруг почувствовала странную близость, родство с этим человеком. Казалось, тонкий невидимый луч протянулся между нами сквозь расстояние и таинственную черноту монитора, скрывавшую его лицо. Но мне не нужно было знать, как он выглядит. Я смотрела ему прямо в душу и понимала — она изломана, разорвана, расколота на куски, и эту агонию ничем не заглушить, кроме мимолетного отвлечения на боль в теле, которая так
Итак, нас было уже двое. Но двое — подавших голос. А кто знает, сколько их, таких же, но молчаливых, скрывалось за благополучными фасадами домов, за окнами, радостно глядящими на мир яркими занавесками и цветами на подоконниках, за всей этой привычной и радостной мишурой? Сколько было нас, людей, привыкших существовать, маскируя картину боли, которую приходилось добровольно писать на собственном теле, просто чтобы приспособиться, не сломаться окончательно, не упасть. Чтобы выжить.
И, кто знает, может, наша общая тайна так и осталась бы тайной, если бы не первый, отчаянный смельчак, у которого хватило силы духа признаться: "Я тоже делаю это".
Забыв о предупреждениях Вадима насчет внезапных выходок, больше не задумываясь над тем, как сможет повлиять на судьбу романа этот внезапный порыв, без колебаний и с полной уверенностью в том, что поступаю правильно, я набрала в поле ответа:
«У меня нет слов для того, чтобы выразить чувства, которые я испытала, прочитав твое признание. Есть только восхищение. Я восхищаюсь твоей откровенностью и тем, что у тебя хватило смелости открыто признаться. У меня не хватило. Я до сих пор могу говорить о случившемся только через своего героя. Слишком это больно, слишком велик риск сорваться, если не прятаться под маской. Мне бы так хотелось верить, что никогда не вернусь назад, что я смогла выкарабкаться. Может быть, и смогла, насовсем. Но это не моя заслуга. Я выстояла только потому, что рядом был надежный и близкий человек, который поддерживал меня и его безоговорочная вера в то, что я смогу, обязательно смогу, помогла мне. Вот уже два года я живу без ненависти к себе. А еще очень помогла привычка писать, оставлять свою боль на бумаге. Я и в дневнике затронула эту тему, чтобы окончательно выговориться, ведь это так важно — и так безумно сложно. Я же знаю, что каждый из нас (а после твоих слов я уверена, что есть не только ты и я, нас гораздо больше) тайком думает о себе. Как презирает себя и стесняется этой позорной слабости, которая на самом деле — болезнь. И как любую болезнь ее надо лечить. А для начала нужно хотя бы просто открыться. Я понимаю, что говорить об этом публично не каждый решится, поэтому, если есть что сказать, пишите мне на электронную почту. Если кто-то напишет здесь, я отвечу и здесь. Главное не молчать. Потому что именно молчание привело моего героя к смерти — и я не хочу, чтобы эта история повторилась в реальной жизни»
То, что произошло дальше, было похоже на снежную лавину, внезапно сошедшую с гор. Мне ответили — на почту, и в комментариях, и эти ответы множились с катастрофической скоростью. Писали подростки и взрослые, успешные, состоявшиеся люди, и те, кто запутался в бесконечных неудачах, лидеры, привыкшие к всеобщему вниманию и нелюдимые, замкнутые тихони, не желавшие лишний раз выходить на улицу. Не было больше несмелых признаний, меня накрыла волна отчаянных откровений, на которые, под прикрытием виртуальной анонимности решились те, кто так долго молчал.
Голова шла кругом от того разнообразия способов самоистязания, которыми эти люди спасались то ли от реальности, то ли от себя самих: с помощью ножей, ножниц, перьевых ручек, лезвий и острых булавок. Некоторые, подобно мне, искали утешения в огне: они жгли руки над свечками, газовыми конфорками и тоже тушили о себя сигареты. А некоторым не нужно было и специальных приспособлений — они ранили сами себя, собственными руками, раздирая себе кожу
С ужасом я узнавала все новые и новые истории, понимая, что моя была одной из самых благополучных. Я открылась Вадиму, который ни словом не намекнул на мою психическую ненормальность или моральное уродство. Другим так не повезло — родные или друзья, узнав об их проблеме, реагировали агрессивно, так же как и некоторые читатели, посчитавшие мою реальную болезнь чем-то вроде дешевого фокуса с привлечением внимания.
«Ты просто дурью маешься», «Прекрати этот театр», «Думаешь, только у тебя трудности?» — такая реакция чаще всего следовала в ответ на признание или неумение скрыть последствия. Как чаще всего бывает, нечто странное, непостижимое вызывало злость, раздражение, желание замять ситуацию, а не разобраться в ней. Были и такие случаи, когда «ненормальных» пытались лечить, во что бы то ни стало, с помощью врачей и лекарств. Так многие оказались на учете в неврологических диспансерах, но ситуация после приема таблеток и уколов ни капли не улучшалась, даже наоборот.
«Теперь я официально стал «шизой». Новость разлетелась по всей школе, уж не знаю, кто разболтал, может даже медсестра наша школьная. В меня тычут пальцами и смеются, передают привет голосам в моей голове, учителя стараются не замечать и не спрашивают даже, а вдруг припадок случится? Я же типа буйный»
«А я не знаю, зачем это делаю. Это какая дурь, но это выше меня. Вообще, мне стыдно даже. Особенно при людях. Такая симпатичная, успешная девочка, отличница, а руки разодраны до крови. Мне кажется, они увидят это, все. Сквозь одежду возьмут и увидят»
«Я пробовала, чтобы руки все время заняты чем-то были. Бусы, четки, скрепки. На скрепках я и залипла. Они классно дырявят кожу»
«Я устал, я просто устал. От разговоров с врачами устал. Смотреть на счастливых людей устал страшно. Мне прямо тошно, хоть ложись и помирай тут же. Участковая грозится отправить меня в больницу за то, что я сказал ей, что не хочу жить. Да пусть отправляет. Мне все равно»
«Никакая это не болезнь. Я занимаюсь шрамированием — вырезаю на себе фигурки. У меня уже есть волк, кошка, радуга — да, с нее все начиналось. Может, на лице когда-то вырежу что-нибудь. Или вообще порежу его к черту. Вот психану — и порежу. А что? Я художник, я так вижу!»
Несколько дней подряд я рыдала, пропуская через себя каждое слово, каждое признание. Поток этих писем так сильно ударил по мне, что я не могла собраться с мыслями, не получалось нормально ни учиться, ни работать. Коллеги, решив, что я заболела, отправили меня домой отлежаться несколько дней. А я, несмотря на то, что действительно чувствовала слабость, отдыхать и бездействовать не могла.
Так мне пришлось признаться Вадиму в своей инициативе и ее последствиях, справиться с которыми самостоятельно я оказалась не в силах. Я не боялась его гнева за ослушание, ведь он четко приказал мне ждать ответов от издательств и «не рыпаться». Я боялась одного — что даже он не сможет ничего сделать и хоть немного поддержать, оказать реальную помощь всем тем, кому она была нужна. Ведь их был так много, а нас только двое.
— Мда-а, птичка… Видимо спокойно жить ты просто не умеешь, — глядя на экран компьютера, больше для порядка, чем от реальной злости за ослушание, пробурчал Вадим. — Ну и кашу ты заварила! С этим всем, надо, конечно что-то делать. Но что? Пока ума не приложу. Дай мне время подумать. Пока держи связь со своими "пациентами", мы что-то решим, обещаю тебе.
Если бы не Вадим, осознание того, насколько глубоко несчастен обычный человек, насколько мало искренности во всех тех улыбках на фото, бодрых утренних приветствиях, или веселых вечеринках с друзьями, сломало бы меня. Вся эта благополучная социальная жизнь оказалась сплошной фикцией. А наедине с собой, за надежно закрытыми дверями, люди утопали в отчаянии, распадаясь на куски от боли в надежде на перемены, которые так и не наступали.