Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

Танич Таня

— Есть водка! — радостно подала голос я, не совсем понимая смысл сожалений учителя.

— Не понял. Птичка, у тебя в доме есть водка? Вот уж никогда бы не подумал, — Вадим улыбнулся. Такое его настроение мне нравилось гораздо больше, чем мрачное самобичевание.

— Это я с работы притащила! — заверила я. — Мы на корпоративе не допили.

— Вот как? Завидная запасливость! Зато хлеба в доме и крошки нет, — не преминул уколоть он меня, от чего я, слегка покраснев, принялась оправдываться, что на самом деле это и не я вовсе, а коллеги, тащившие в конце праздника со столов все, что осталось целым.

— Ладно-ладно, — примирительным жестом Вадим остановил мой поток красноречия. — И хорошо, что у

нас есть добавка. Она сегодня как раз в тему. Тащи давай. Мне надо выговориться.

Я с готовностью достала из-за тумбочки и эту бутылку, радуясь, что не додумалась выбросить столь прозаический напиток.

— Короче, что хочу тебе сказать, — допивая последнюю рюмку коньяка и наливая новую, подытожил Вадим. — Ты меня прости. Я бываю деспотом. Я знаю это. В большинстве случаев это, в общем-то, оправдано, но глядя на тебя, я понимаю, что перегнул палку.

— Это еще почему! — чувствуя унижение от того, что со мной даже деспотом в полной мере побыть нельзя, возмутилась я.

— Не зли меня, птичка и не задавай дурацких вопросов! Ты лучше на себя посмотри — на кого ты стала похожа? Когда я первый раз пришел к тебе в общагу, ты и то лучше выглядела! И довел тебя до этого состояния не кто иной, как я сам. Хорош ангел-хранитель, ничего не скажешь!

Я даже голову пригнула от стыда. Конечно, я понимала, что выгляжу не лучшим образом от напряжения последних месяцев, но Вадим со всей присущей ему прямотой открыто ткнул меня лицом в собственное отражение — замученного, изможденного заморыша. Было очень обидно, что он видит меня такой, ведь я старалась бодриться и показывать, что мне все нипочем, что я сильная и все выдержу.

— И что толку теперь удивляться такой мрачной концовке? — вел дальше разговор сам с собой учитель. — Что еще может написать человек в таком загнанном состоянии? Хотя, не буду кривить душой… Я все-таки ожидал другого… Алексия! Нет, ты скажи мне! — внезапно хлопнул он ладонью по столу, так, что враз подпрыгнули и я, и рюмки, и посуда с немногочисленной едой. — Мне просто по-человечески интересно: ты специально проигнорировала то письмо Ярослава? Не забывай — я был там и все читал. И несмотря на то, что за это дурацкое кровопускание я накостыляю ему в загробной жизни, глупость нельзя оставлять безнаказанной… Так вот, несмотря на это, я все-таки поверил, что он уходил счастливым. Все то, что он сказал о любви… — Вадим запнулся. — Почему ты, в начале слепо лепившая своего героя с Ярослава, в конце наплевала на его последние слова и вообще проигнорировала эту тему?

— Ну, другой Ярослав… мой герой — он был одинок… У него не было друзей. Его никто не любил, и ему некому было писать, — забормотала я, тем не менее, утаивая основную причину своего решения.

— Так почему ты сделала его таким? Почему сразу не создала друга, подругу, я не знаю, черта лысого, кто смог бы доказать ему одну простую вещь, которую твой Яр, между прочим, знал! Алексия! Ведь это же его слова: любовь лежит в основе жизни и пока хотя бы один человек любит тебя — ты не умрешь навсегда! И можно уходить с легким сердцем, зная, что здесь останутся люди, которые будут помнить тебя, для которых ты что-то да значил. Так почему ты променяла это все на свой чернушный финал, наплевала на то, что было сказано тогда, в самом конце? Отвечай, я не могу понять — почему?

Недоумевая, почему мой выбор так задел Вадима, ведь в его голосе сейчас звенел настоящий, непритворный гнев, я поняла — скрывать свои истинные мотивы больше нет смысла.

— Ну… потому что. Потому что я так и не поняла ничего о той любви, о которой говорил Яр. Не поняла вообще — зачем, почему, о ком, о чем. Все получилось так резко, глупо, и мне понадобилась куча времени и нервов, чтобы поверить, что это не я своим невниманием довела его до такого шага! Я, если хочешь знать,

вообще была уверена, что он решил убить себя, глядя, как я бессовестно веселюсь и прыгаю, в то время, как внутри него тикает часовой механизм. Не надо мне было тогда так откровенно веселиться и радоваться всему… Вот!

Вадим смотрел на меня в полном безмолвии, даже рот приоткрыв от удивления, чего я за ним никогда не замечала.

— То есть, все это время… Нет, подожди, — он опять опустошил свою рюмку, тряхнув головой, и только сейчас по легкой затуманенности глаз я увидела, что алкоголь все таки возымел на него действие. А я вот, наоборот, резко протрезвела.

— Выходит, все те слова, которые он написал — тебе… Ты истолковала как обвинение? А главного так и не поняла?

— Чего — не поняла? — от моей изначальной неуверенности не осталось и следа. Теперь по-настоящему зла была я — за всю эту путаницу, за неуместные сказки о любви, за обвинение в безнадеге и депрессивности, а ведь я всего-навсего хотела говорить правду. — Не было там главного, вообще! С какого-то перепугу Яр внезапно решил, что ему пора, а сам прикрылся высокопарными словами о вечных истинах, о смысле жизни, о какой-то там абстрактной любви как смысле всего сущего! А на самом деле — где она, эта любовь, со всей ее живительной силой, огромным сердцем и чем там еще… прекрасными глазами? Где!? Одни красивые слова, которые хороши на бумаге, в прощальном письме, а с жизнью они имеют очень мало общего!

— Мало общего? — повторил Вадим страшным голосом, даже приподнимаясь со своего места. — Мало, говоришь, общего?! Алексия… Да ты совсем, что ли, дура? Да ведь это я. Я — та самая любовь, о которой говорилось в письме. Та, которая совсем рядом. Только руку протяни.

— Что? — только и могла переспросить я, и тут между нами наступила тишина.

Мы уставились друг на друга, будто видя в первый раз, при сероватом свете несмелого зимнего утра, а мир за окном замер, пораженный. Вокруг действительно не раздавалось ни звука. Подобное безмолвие оглушало сильнее самого раскатистого грома.

— Повторяю еще раз, — без лишних колебаний ломая хрустальную хрупкость момента, заговорил Вадим — резко, отрывисто, не скрывая охватившего его волнения. — Любовь, о которой писал Ярослав — моя. Логично предположить, что к тебе. И я бы поздравил тебя с прозрением, да только вижу, что ты опять не поняла ни слова!

Я продолжала смотреть на него, не мигая. Потрясение не давало мне шансов даже попытаться вникнуть в смысл сказанного.

— Алексия. Да раскрой же ты глаза, — устало добавил Вадим после небольшой паузы, откидываясь на спинку стула. — Твой Яр еще тогда понял, что я убью каждого, кто вздумает хоть немного отравить тебе жизнь. В тот день мы все забыли об осторожности. Ты — просто светилась от счастья, хотя до сих пор считаешь это неприличным. Я выдал себя с потрохами — но невозможно оставаться равнодушным, когда ты светишься от счастья. Да все гости поняли — все, кроме тебя! Ярослав написал в письме прямым текстом — без любви нет жизни, поэтому я формально ходячий труп, а у тебя она есть, все время рядом! И вот ты сидишь передо мной спустя полтора года и доказываешь, что никаких чувств, мать твою, не существует и все это только красивые сказки!

Очередная напряженная пауза, повисшая после этих слов, становилась все невыносимее. Теперь я должна была разрушить ее, Вадим уже все сказал.

Тянуть с ответом было невозможно, иначе в мозгу рисковала лопнуть очень важная струна, а потерять связь с реальностью мне сейчас очень не хотелось. Уж слишком она была дорога мне, эта реальность.

Поэтому, наконец, собравшись с силами, я выдала крайне философскую фразу:

— По-моему, нам надо еще выпить.

Вадим внезапно расхохотался — то ли искренне, то ли с горькой иронией, я не смогла понять.