Жила-была девочка
Шрифт:
Я не плакала по папе, но горе своё ощутила в полной мере, оно просто поселилось внутри меня, и так я с ним и жила, постоянно чувствуя ком в груди и слёзы где-то внутри глаз, под веками. Скорее всего, я жила в тяжёлом стрессе, вызванном потерей близкого человека, и, наверно, нуждалась в детском психологе, но тогда, в 70-х, о таком и слыхом не слыхивали и никому даже в голову не приходило озаботиться моим состоянием.
Когда мы вернулись в Перловку, мама снова отвела меня в секцию фигурного катания, но на занятия я сходила всего лишь пару раз. Мне сильно не хватало папы, я не хотела больше заниматься и пересилить себя не могла, а мама не хотела меня в секцию водить, потому всё это было слишком хлопотно и утомительно – отвести, подождать, привести домой. Так спорт из моей жизни исчез, но нереализованный потенциал я иногда ощущала и об упущенных возможностях жалела. А вот соревнования смотрела всегда, старалась не пропускать и болела за Катарину Витт.
Первого сентября мама отвела меня в школу.
Тогда же осенью нас начали готовить в октябрята. Я уже знала, что октябрята – это внучата Ильича, а кто такой Владимир Ильич Ленин, дети в СССР знали уже с детского сада. Ленин был наш вождь, и его портреты висели на фабриках и заводах, в детских садах и школах, больницах и поликлиниках, а ещё в квартирах у старых коммунистов. Ильич был везде. С самого раннего детства я знала, что у нас самая лучшая страна, где все равны, свободны и счастливы. И всё это благодаря дорогому Ленину, который посвятил свою жизнь борьбе с буржуями и очень любил детей. Даже в детском саду мы праздновали 22 апреля – день рождения Ленина. Мы приходили в белых платьях, рубашках и белых гольфах и что-то исполняли с флажками в руках под аккомпанемент детсадовского пианино. Воспитательницы твердили нам, какой прекрасный и светлый человек был наш Ильич, как он любил и защищал детей, хотя сами могли запросто шлёпнуть полотенцем или поставить в угол, кто не спал в тихий час. Чтобы сходить в туалет, надо было спросить разрешения, а если кто-то не утерпел – наказывали. Мы боялись и мечтали, чтобы Ленин пришёл и заступился за нас. Когда меня приняли в октябрята, не могу сказать, что жизнь сильно изменилась, разве что теперь нас призывали учиться с особым рвением и уступать место в автобусе старушкам.
Мама по-своему справлялась с несчастьем. Как и большинство людей, утешение она быстро нашла в бутылке. Теперь к нам в дом постоянно приходили её подружки, иногда с какими-то мятыми и пришибленными мужиками, и они допоздна сидели за столом в большой комнате и заводили на старом проигрывателе «Листья жёлтые над городом кружатся». В комнате висели огромные клубы сизого дыма, все беспрерывно курили и очень громко разговаривали. Стол был застелен газетами, на нём стояла сковородка с жареной картошкой, рыбные консервы, стаканы и переполненная пепельница. Мама отводила меня спать, и я каждый раз спрашивала:
– Когда они уйдут?
– Скоро, – отвечала мама и уходила к своим гостям.
Мне было одиноко и страшно лежать в темноте, я хотела, чтоб мама пришла и почитала книгу, поправила одеяло. Но маме нравилось быть со своими гостями, я была ей в тягость и засыпала всегда в одиночестве. Иногда мамины гости ссорились и даже дрались. Они громко кричали, с грохотом падали стулья, разбивались стаканы, и пьяные женщины разнимали своих кавалеров с матом и пронзительным визгом. По батареям стучали соседи, а я, спрятавшись под одеяло, лежала в полной темноте и повторяла про себя в каком-то оцепенении: «А у меня папу убили, а у меня папу убили».
С утра мама приходила меня будить. Мне страшно хотелось спать и вставала я с большим трудом, но мама была с похмелья злая, поэтому ругалась и могла даже шлёпнуть по спине. Почему-то именно мою тощую прозрачную спину со светящимися рёбрами она выбрала как объект для воспитательной работы. После завтрака она меня заплетала, и я каждое утро, стоя у зеркала, придумывала себе новую причёску. Волосы у меня отросли уже до плеч, и я вовсю давала волю своей фантазии. Сначала надо было сделать хвостики, потом из хвостиков заплести косички и на концах повязать банты. Такую причёску я увидела в кино у принцессы, фильм назывался «Старая, старая сказка», и я его очень любила. А потом в процесс причёсывания вмешалась строгая бабка Вера, которая вдруг решила, что волосы у внучки жиденькие и слабенькие, и поэтому их надо остричь, а не выдумывать «чёрти чё». Это было одно из частых её выражений: «Придумала чёрти чё». И когда я окончила первый класс, и на лето мама снова привезла меня к бабе Вере, то та, недолго думая, отвела меня в парикмахерскую, где мои хвостики-косички безжалостно обкромсали. Сначала я пыталась сопротивляться, плакала и уговаривала бабушку не стричь меня, ведь мне так нравилось играть в принцессу или Снегурочку, и я хотела косы и корону. Но бабка была скала и даже внимания не обратила на мою детскую истерику, для неё это были всего лишь капризы. А когда меня усадили наконец в кресло, то сидела я уже тихая и безучастная и молча смотрела на осыпавшиеся мокрые волосы. У меня не стало отца, меня лишили любимой собаки, а теперь ещё и волосы отрезали. Я не плакала и, кажется, постепенно привыкала к потерям.
Баба Вера уже догадывалась, что происходит у
Всё как у людей – был самый главный бабкин девиз, и она всю жизнь стремилась жить хорошо и правильно, как её родня, соседи и сослуживцы. Она часто повторяла, что мы – люди простые и таким образом избавляла себя от притязаний на лучшую долю. Простые люди вставали в шесть утра под гимн, который каждое утро раздавался из радио на кухне, и ехали на работу, где отбывали рабочую смену на заводе или просиживали зады в бухгалтерии. Вечером, после ужина и чая с бубликами, садились на диван, чтобы посмотреть «картину». Почему-то художественный фильм после программы «Время» они называли картина. Простые люди варили щи, жарили картошку, разделывали на газете селёдку, которую щедро посыпали кольцами репчатого лука, и солили огурчики, а ещё любили выпить водочки и закусить грибочками, которые сами же и собирали где придётся. Дома у них стоял гарнитур «Хельга» производства ГДР, на стене висел большой ковёр с узорами, а чёрно-белый телевизор они мечтали заменить на цветной. В выходные ходили в кино или в гости, захватив с собой три красных гвоздики и бутылку шампанского, по праздникам покупали торт «Бисквитно-кремовый» и доставали из серванта заветные хрустальные фужеры, из которых пили «красенькое», а после ухода гостей убирали обратно. Летом затевали ремонт или ездили по профсоюзной путёвке в Кисловодск, а зимой выбивали на снегу ковёр и наряжали ёлку, которую покупали на ёлочном базаре. Муж называл жену «мать», приносил ей получку, а она шила кримпленовое платье и справляла себе югославские сапоги, а ему шапку из ондатры. Другой жизни они не знали и не хотели, а если кто-то из знакомых покупал «жигули» или ездил летом к морю, они обычно махали рукой и говорили: «На кой чёрт?» или «Что я, барыня, что ли?». Вместо моря они смотрели по воскресеньям передачу «Клуб путешественников» и ходили на речку, где грызли семечки, пили из трёхлитровой банки пиво и играли в карты. Простые люди трудились, наживали добро, иногда выпивали и говорили: «Пусть за нас начальство думает», и им было хорошо и спокойно.
Так как сопротивляться бабе Вере было бесполезно, жениха в итоге маме нашли. Бабка, опросив всех своих знакомых, отыскала выгодную, по её мнению, партию. Это был вдовец, мамин ровесник, с двумя дочерьми на руках. Одна из них, Марина, была младше меня на год, вторая, Ира, была младше на три. Мать их, как я поняла опять же из разговоров взрослых, была женщина нервная и истеричная, и во время очередной ссоры с мужем покончила с собой. Наглотавшись каких-то таблеток, она умерла в машине скорой помощи, когда девочкам было два и четыре года. Я даже потом видела фотографии похорон этой женщины, тогда почему-то все фотографировали похороны. Молодая женщина в гробу, с лицом, укрытым наполовину платком, а рядом толпа, и её маленькие дочки в белых панамках на руках каких-то родственников смотрят прямо в гроб на свою мать. Девочки эти – сироты, оставшиеся без матери, – были капризны и плаксивы и так же, как и я, нуждались в детском психологе. В общем, мы друг другу подходили. Отец их, дядя Женя, стал вторым мужем моей матери, а мне отчимом. Он был простецкий, необразованный и грубый мужик, шофёр-дальнобойщик, но он хорошо зарабатывал, всё тащил в дом и, кажется, даже полюбил мою мать. Их как-то очень быстро сосватали, и уже через три месяца после знакомства они расписались.
Так у меня появилась полная семья, и мы с мамой переехали к отчиму в Лобню. Во второй класс я пошла уже в новую школу, но в Лобне мне было очень плохо и тоскливо. Там с нами жила ещё и мать отчима, баба Нюра, которая, конечно, любила внучек и жалела их, а я была так, сбоку припёка. С девочками, моими сводными сёстрами, мы не дружили. Конечно, мы общались, но близости никакой между нами не было, а они также не сблизились и с моей матерью. Я терпеть не могла их ужасную квартиру в старом кирпичном доме, где не было даже горячей воды, и мыться мы ходили в баню. Бельё кипятили в огромном баке, куда баба Нюра строгала хозяйственное мыло, а летом на ночь было принято мыть ноги, но почему-то таз с горячей водой, которую грели для мытья, был один на всех. Я всегда старалась вымыть ноги первая – или не мыла их вовсе. В доме были деревянные, крашенные коричневой краской полы, подушки на кроватях под тюлевыми накидками, как в деревне, на подоконниках алоэ в мятых зелёных кастрюлях, его называли столетник, и скрипучий буфет с гранёными стаканами внутри и вазой с засохшим вишнёвым вареньем. И от всего этого несло затхлостью и унынием. А питаться у них было принято прямо со сковородки, что для меня стало катастрофой. Сначала я просто отказывалась от еды, потом баба Нюра, догадавшись в чём дело, выделила мне тарелку, но при этом едко высмеяла за барские замашки. Ей, конечно, было трудно мыть столько посуды холодной водой.