Жили два друга
Шрифт:
– Отдыхай, отдыхай, хлопче. Раз в гости к батьке Деньдоброму пришел, сиди и отдыхай. Так вот, вылечился я и попал в больною инстанцию. А там сказали:
«Что же, товарищ полковник, по всему видно, что больше вам не партизанить. С одной стороны, здоровье, а с другой – партизанские бригады с честью уже выполнили свою миссию, фронт стоит на самой немецкой границе». Ну и предложили вот эту должность. Я подумал и одно лишь встречное условие поставил: чтобы разрешили в аппарат своих хлопцев взять. И теперь во всех отделах бывшие партизаны работают. Кто косой, кто подслеповатый, у кого руки одной недостает. Но работают на полном взаимном доверии
– Вижу, товарищ полковник, – улыбнулся Демин.
Деньдобрый подошел к высокому серому сейфу, повернул ручку.
– Однако, парень, делу – время, потехе – час. Я тебя вызвал не только затем, чтобы за недоставленный пакет побранить. Есть и поважнее надобность.
Деньдобрый достал из сейфа краспую коробочку и другую, белую, по размерам несколько большую.
– От имени Президиума Верховного Совета СССР вручаю вам, капитан Демин, правительственную награду – орден Боевого Красного Знамени.
У Демина перехватило дыхание.
– Да за что же… я же в госпитале войну кончал.
– Не те слова говоришь, – строго поправил Деньдобрый. – Надо другие, если ты их, разумеется, не забыл.
– Служу Советскому Союзу!
– Ну вот. Это лучше, – одобрил полковник, прикалывая орден к его кителю. – Это – итоговый, Николай Прокофьевич. За все бессонные ночи на войне, за нервное напряжение, за то, что ты мерз зимой и летал в зной, за часы под зенитным огнем. За то, что ты ни разу не согнулся даже мысленно перед врагом. За то, что у тебя сначала был хороший экипаж, а потом отличное звено. За то, что ты вырос и возмужал и всего себя отдавал Родине. Рад за тебя. Теперь ты полный кавалер ордена Боевого Красного Знамени. А вот это, – он протянул ему белую тяжелую коробочку, – Военный совет фронта награждает тебя личным оружием. Здесь пистолет ТТ с серебряной плашкой. Им тебя за последний боевой вылет на разведку Зееловских высот наградили. Не позабудь зарегистрировать. Ну, а теперь о самом главном… – Военком медленно опустился в кресло, вздохнул. Синие глаза грустно скользнули по личному делу летчика. – Может, все-таки еще немного послужишь, Николай, а? Я тебе могу помочь подыскать должность около авиации. На земле, конечно. Полагаю, командующий округом пошел бы навстречу.
– Нет, – резко ответил Демин и так быстро, будто хотел отсечь все сомнения сразу.
– Почему же?
– Потому что я без полетов службу в авиации не представляю.
Деньдобрый посмотрел на него с уважением.
– Гордый. Но, может быть, все-таки подумаешь?
– Нет, – так же твердо повторил Демин.
– Ну как знаешь, – сказал Деньдобрый и сделал на обложке личного дела какую-то косую пометку. – Пускаю в работу. Недели через две-три тебя рассчитают. Куда думаешь идти?
– Устроюсь работать и поступлю на вечерний факультет.
– И, если не секрет, в какой институт?
– Жена моя уже принята на истфак университета, а я в энергетический хочу попробовать.
– Если срежешься, позвони.
– Нет. Сам буду драться за себя.
Деньдобрый утвердительно кивнул.
– Гордый, – повторил он с уважением. – Теперь нам осталось еще одну подробность выяснить, прежде чем расстаться. Тут уж тебе придется гордыню смирить. – Он погладил толстыми пальцами корешок личного дела, усмехаясь спросил: – Квартиру ты, разумеется, имеешь с балконом на солнечную сторону, потому что в нашем городе солнечная сторона самая дорогая.
Демин нервно
– Что вы, товарищ полковник? На частной пробиваемся. На самом конце города обитаем. Спасибо еще хозяйка человечная попалась.
– А жактовскую комнату хочешь?
– Но это ведь из области фантастики. Кто же мне ее даст?
– Я.
– Вы? – Демин не выдержал, порывисто вскочил. – Да за это… да я не знаю, какими словами благодарить.
Синие глаза военкома сощурились, источая смех.
– Апостолу Петру молитву отбей, чтобы в рай меня пустил после смерти, – посоветовал он, но в повеселевших зеленоватых глазах летчика зажглись упрямые искры.
– Нет уж, дорогой товарищ полковник. Никак нет. Отобью молитву, да только другую. Чтобы жизнь вам на сто лет продлил.
Депьдобрый хрипло засмеялся, и большой его живот заколыхался над столом.
– Твоими бы устами да мед пить. Ладно. Слушай.
Я и об этом позаботился. Список нуждающихся огромный, но ты, на мой взгляд, имеешь полное право быть в нем среди первых кандидатов. Недаром тебе война хребет ломала. Так вот. Получишь за выездом одиннадцатиметровую комнату с отдельным входом. Там и ванная и рукомойник. Жить будешь в районе Сельмаша.
Оттуда до центра – рукой подать, трамвай двадцать минут идет. А теперь геть видсиля, бо меня полковники заждались.
Демин с сияющими глазами пожал огромную, еще очень сильную руку комиссара.
– Это же надо… как в сказке получается.
– Иди, иди, мне некогда, – проворчал недовольно Деньдобрый. Когда Николай потянул на себя тяжелую кожаную дверь, в последний раз услыхал за своей спиной надтреснутый басок военкома: – Ордер через неделю получишь.
Маленький молоток весело стучал по шляпке гвоздя. Со стены отлетала известковая пыль.
– Порядок в авиации, Зарочка. – Демин повесил портрет в самодельной деревянной рамке, выкрашенной не совсем ровно коричневым лаком. Мягко соскочил со стула. – Вот и все. А ты чего такая невеселая?
Зарема пристально посмотрела на мужа, тихо предложила:
– Давай посидим, Коля.
– Зачем?
– На портрет посмотрим. Только молча.
Зарема села на край дивана, поправила на смуглых коленях длинные полы красного шелкового халата. Черные глаза ее грустно смотрели на самодельный багет, заключавший в себе портрет, когда-то написанный с нее Леней Пчелинцевым. И весь окружающий мир был позабыт ею. Она видела сейчас тот вечер с багряным краешком солнца над рыжей насыпью капонира и Леню, склонившегося над листом ватмана, его непокрытую голову, чистые глаза с легкой грустинкой. На портрете Зара выглядела гораздо интереснее, чем в жизни. Нежные Ленины руки пригладили остроту скул, сделали более мягкими очертания рта, а подбородок украсили родинкой. Была Зарема на этом портрете похожа на лермонтовскую грузинку, разве что не несла над головой кувшин с ледяной водой из горной реки.
Демин обнял ее за плечи и вздохнул.
– Эх, Ленька, Ленька. Жил бы ты да жил.
– У нас даже фотографии его не осталось, – горько посетовала Зарема. – Ничегошеньки.
«Как так «ничегошеньки»? – подумал про себя Демин. – А тетрадь? Черная клеенчатая тетрадь. Зареме, пожалуй, об этой тетради говорить еще рано. Вот когда допишу, тогда и расскажу. Пусть подивится».
Он встал с дивана и скатал:
– Ладно, Зарочка. Вспомнили – и за дело. Видишь, сколько еще у нас забот. – Он глазами указал на расставленные в беспорядке узлы.