Жить для возвращения
Шрифт:
За этот срок в Диксоне и на Новой Земле не раз устанавливалась великолепная погода. Лед в бухте Русская Гавань в ту зиму удался на славу, его толщина превысила метр, ветры ни разу не выносили припай из бухты, и потому тяжелый двухмоторный Ли-2 на лыжах мог безопасно совершить здесь посадку. Все упиралось в желание пилотов, а вот его-то и не было.
Страшно летать над Новой Землей из-за лютых ветров — боры. Страшно садиться на припайный лед, каким бы мощным он ни был. Всегда сохраняется угроза его выноса в море, лыжи плохо скользят по поверхности, усеянной галькой, гравием, песком, принесенным сюда с берега. В любое мгновение может испортиться погода, и тогда экипаж, рискнувший приземлиться в окрестностях Русской Гавани на неподготовленном природном
Никто не хотел лететь в Русскую Гавань. Я ходил в пилотскую гостиницу, уговаривал летчиков, умолял их, показывал жалостливые радиограммы с полярной станции, в которых перечислялось необходимейшее оборудование, запасные части к барахлящим движкам, колосники к печкам, взамен окончательно прогоревших, лекарства, свежие продукты — все это, начиная с лимонов и лука и кончая добытой на Диксоне стиральной машиной, я успел подобрать и сосредоточить на складе. В одной из радиограмм Миша Фокин, отчаявшийся «заманить» самолет, написал: «Согласны на сброс. На крыше бани разложили матрас. Ждем сброса Каневского в означенную точку». Пилоты посмеялись, похлопали меня по спине, пообещали «что-нибудь придумать» — и не полетели.
Я маялся невероятно. Сперва все внимание и энергия уходили на добывание товаров для зимовки. Затем последовали изматывающие душу погрузки и выгрузки из самолета, таких случаев было не менее пяти: меня срочно гнали с моими грузами на аэродром на льду диксонской бухты, сажали в Ли-2, иногда даже начинали крутиться пропеллеры, и тут же все замирало, мне объявляли, что в Русской Гавани бушует ураган, что у пилотов другое срочное задание, что кто-то рожает на таймырском берегу. И отважные полярные летчики бросались на выручку к роженице, пообещав мне часа через три вернуться и уж тогда-то всенепременно обслужить меня. Через час-полтора я узнавал о том, что при посадке на Таймыре машина врезалась винтами в сугроб, соскользнув с неукатанной полосы и теперь там ждут другой самолет, который вывезет и роженицу, и злосчастный экипаж. Мне придется погодить. Сколько? — А уж это кто же знает, тут Арктика, а не Крым!
Пассажир Каневский озверевал. Поступил на работу в диксонскую бухгалтерию, начислял зарплату сотрудникам гидрометеослужбы, в том числе и себе, «инженеру-географу высшей квалификации». Ходил на всевозможные мероприятия, включая непременные вечера отдыха в местном клубе, фронтон которого украшал лозунг «Дело построения коммунизма — дело рук самих коммунистов!» Терпел умопомрачительное пьянство соседей по номеру в аэрофлотовской гостинице и дал себе слово написать о тех сценах рассказ, но пока слова этого не сдержал. Ходил в добрую погоду через замерзший пролив между самим островом Диксон, на котором жил, и материковой частью поселка Диксон, где размещались и порт, и школа, и больница, и большинство жилых домов.
Так миновало шестьдесят три дня, весь апрель, май и первые числа июня 1957 года. Мне сказали, что на Диксоне появилась машина Ступишина, летчика-истребителя времен войны и Героя Советского Союза, ставшего известным полярным пилотом. Посоветовали поговорить с ним, попросить его сделать рейс на Новую Землю. Михаил Протасьевич выглядел усталым, и было от чего — целый месяц они летали в ледовую разведку, снимали с дрейфующих льдов и высаживали на них очередную смену станции «Северный полюс», отдыхая по три-четыре часа между полетами, грубо нарушая тем все мыслимые нормы и рекомендации.
Он выслушал меня доброжелательно, хотя его штурман, с экзотическим именем и фамилией Генрих Мольян был явно раздражен моим вторжением в их гостиничный номер. Летчик прервал мои стенания и сказал:
— Завтра в одиннадцать. Приготовьте все к погрузке, предупредите Русскую Гавань, чтобы еще раз проверила толщину льда и давала ежечасные сводки погоды. И молите всех богов, чтобы не было тумана или ветра.
Окрыленный, я помчался готовить,
Вряд ли у кого-либо есть право кинуть в меня камень за эту нелюбовь к «столице Арктики». Особенно, если учесть новые переживания, свалившиеся на меня через одиннадцать лет, в феврале 1968-го. С каждым днем поездка на остров Хейса приобретала зловещую былую окраску, и Морис, которому я кратко поведал о пережитом здесь, не упускал случая сделать зверское лицо и произнести трагическим голосом по-английски:
— Два месяца и ровно четыре дня, я не ошибаюсь, месье?
Коротая невыносимо долгие дни в аэрофлотской гостинице и видя главную радость жизни в общении с полярными авиаторами, я разговорился с одним из них, летчиком Атабековым, исключительно обаятельным «лицом кавказской национальности». И тут вдруг выяснилось, что именно его экипаж вывозил меня в последний день марта 1959 года со станции Русская Гавань! Я разволновался, начал сбивчиво благодарить его, на что Ментор Давидович отозвался с невоспроизводимым кавказским акцентом:
— Э, какое спасибо! Да и не мне оно, ваше спасибо, а шеф-пилоту нашего отряда Гурию Сорокину, все сделал он. Садился он, взлетал он. Вас тогда, помню, как куколку, закутали и на носилках внесли в фюзеляж. Очень тесно было из-за дополнительных бочек с горючим, нужно было продержаться в воздухе в оба конца часов восемь — не было по дороге подзаправки. Да, теснота такая, что вашей супруге пришлось сидеть прямо на гробе с телом вашего товарища. Ну, конечно, где вам все это помнить, не в том состоянии вы пребывали. Ах, хорошая была та машина, мы ее через месяц, в самом конце апреля, утопили севернее мыса Желания во время высокоширотной экспедиции «Север»! Как утопили? Проще не бывает: сели на тонкий морской лед, думая, что он толстый, шасси ушло вниз, мы повисли на плоскостях, шустро выбрались из кабины, и наша родная ушла под воду, даже всплеска не было!..
Отделались мы, к нашей радости, сравнительно легко, всего тринадцатью днями. 19 февраля нас доставили на вездеходе в бухту, на льду которой одиноко стоял Ли-2. Морис и тут не упустил случая пошутить. Скорчив изумленную рожу, он спросил Юру Тулинова:
— Разве эта штука летает?
«Эта штука» и впрямь никак не хотела взлетать. Мороз был под сорок, и лыжи намертво впаялись в лед. Моторы надсадно ревели, самолет дрожал крупной дрожью, бился в конвульсиях, но не трогался с места. Кто-то крикнул:
— Володя, тащи микрометр!
И бортмеханик, кренясь под тяжестью «микрометра», пудовой деревянной кувалды, тяжело протопал к шасси. Он начал с яростью лупить по лыжам, отрывая их от налипшего снега, и вскоре Ли-2 сдвинулся с мертвой точки. Мы вырвались из диксонского плена.
Волшебный полет над сплошь замерзшим Карским морем, над северной оконечностью Новой Земли с ее мысом Желания и бухтой Наталии (военным аэродромчиком). Стоял полдень, и, невзирая на полярную ночь, было довольно светло, особенно на высоте полета. Я впился в иллюминатор, чтобы увидеть берег, уходивший на юго-запад, к моей Русской Гавани. Меня долго не покидало острейшее желание оказаться сейчас там, увидеть тот лед между берегом бухты и островом Богатым, сторожащим выход в открытое Баренцево море, то самое место, где мы с Толей погибали, да вот погибли не все…