Жить для возвращения

Каневский Зиновий Михайлович

Почти целый день я бродил по окрестностям полярной станции, самой северной в мире, если не считать дрейфующие. Подолгу разглядывал обосновавшийся среди базальтовых глыб своеобразный музей былой техники, наземной и воздушной: останки автомобиля ГАЗ, трактора ЧТЗ, моторов к туполевским самолетам той полюсной шмидтовско-папанинской поры. Тем временем заканчивалась выгрузка тридцати тонн угля и других грузов для рудольфовцев. Меня радушно покормили и обогрели в домике полярной станции, подарили кое-какие реликвии архипелага (например, спички начала века — принадлежность одной американской экспедиции, рвавшейся на полюс), и, бережно приняв

меня на борт, «Дежнев» стал сниматься с якоря.

Неумолимо накатывала зима, сентябрь перевалил за середину, мы же, кажется, застряли основательно. «Семен Дежнев», я говорил уже, был судном старым, тридцатилетним. Почти треть века он оставался в Арктике как бы на вторых ролях на фоне мощных и сверхмощных, в том числе уже появившихся атомных ледоколов. Но ведь и такие роли можно исполнять с блеском, что «Сенька» и делал на протяжении всей своей многотрудной, героической, а порой и трагической жизни. Пароход развозил грузы по дальним зимовкам, работал на промысле тюленя в Белом море, зимой, в арктическое межсезонье, ходил в Лондон, Амстердам, порты Скандинавии. Стал даже киногероем — снялся в фильме «Красная палатка» в роли итальянского судна «Читта ди Милано», плавучей базы экспедиции генерала Умберто Нобиле.

«Мы не от старости умрем — от старых ран умрем»! Эти слова Семена Гудзенко, пророческие для него самого, стали эпитафией и к судьбе тезки поэта, ледокольного парохода «Семен Дежнев». Но пока судно еще жило и боролось со льдами, его предпоследний, предсмертный рейс продолжался, и нужно было с честью вернуться из него, хотя бы для того, чтобы законно уйти под итальянскую автогенную резку!

На обратном пути «Семен» попал в сплошное поле дрейфующего льда шириной в тридцать миль (об этом донесла воздушная ледовая разведка). Больно было смотреть, как пароход отскакивает от каждой мало-мальски солидной льдинки, с каждым часом утрачивая качества ледового бойца: по мере сжигания топлива, по нескольку десятков тонн в сутки, судно делалось все легче, все выше поднимались из воды его борта, все меньше становилось его давление на окружающие ледяные поля.

Не по «Сеньке» оказалась ледяная шапка, перекрывшая проливы, заливы и само Баренцево море. Значит, надо обмануть стихию, пойти на хитрость, на обходные маневры. И эта уловка удалась. Судно пошло замысловатыми зигзагами, ведомое ледовой разведкой. Уже на подходе к материку мы каким-то образом царапнули корпус и до самого Архангельска шли, набрав морской воды между первым и вторым дном. Но к вечеру 23 сентября, на тридцать восьмые сутки плавания «Дежнев» уверенно вошел в Северную Двину и мягко ткнулся левым бортом в причал знаменитой Красной пристани (когда-то — Соборной). Отсюда выходило во льды столько славных, столько выдающихся экспедиций, сюда же они и возвращались, вот только не все. А пароход «Дежнев» вернулся из рейса, затянувшегося на пять с лишним недель вместо ожидавшихся двух-трех, вернулся действующим ледокольным кораблем, а не дряхлым пенсионером, пускай даже почетным!

Едва приехав в Москву, я засел за очерк, который так и назвал: «Подлежит списанию». Писал с превеликим азартом, размашисто, включая в репортаж и науку, и всевозможные морские байки, и разнообразные раздумья. К моей несказанной радости, в журнале приняли текст сразу, не заставив переделывать, правда, велели решительно сократить объем. Летом следующего года очерк увидел свет и вскоре был неожиданно для автора высоко оценен: его признали в числе четырех

других работ лучшим материалом года, мне было выдано пятьдесят рублей наградных, и на задней обложке «Знание — сила» появилась моя физиономия. Из краткого сопроводительного текста явствовало, что отныне наш читатель имеет дело с мужественным инвалидом I группы, который, несмотря на… и вопреки… продолжает жить и даже лауреатствовать (в масштабах означенного журнала)!

Портрет и комментарий к нему привели к знакомству, о котором необходимо рассказать отдельно. И озаглавить этот сюжет так:

ЛЕЖАЧЕГО БЬЮТ!

Однажды в телефонной трубке раздался звонкий голос:

— Зиновий Михайлович, мне ваш номер дали в журнале «Знание — сила». Тут как-то мне попался в руки экземпляр с вашим изображением, я все про вас прочел и хочу предложить вам познакомиться со мной. Я тоже инвалид, не такой, как вы, совсем другой. Нахожусь сейчас в командировке в Москве, гостиница «Урал» на улице Чернышевского. Прямо как выйдете из метро «Площадь Ногина», садитесь на троллейбус 25 и дуйте до Земляного вала. На втором этаже меня найдете, меня тут, слава Богу, всякая собака знает!

Спросите Гуськова Геннадия, и все. Давайте прямо сейчас, ладно? Мне обычно никто в моих просьбах не отказывает.

Я поехал.

На ковре, покрывавшем пол гостиничного номера, лежал на животе молодой человек с приятным лицом, умными большими глазами, аккуратной рыжеватой бородкой и усами. Обе его безжизненные ноги были как бы сплетены в кожаный корсет-гетры на шнурках. Правая рука была столь же безжизненно вытянута вдоль тела, левая — неестественно вывернута, и живы на ней лишь пальцы, бойко шевелящиеся, хватающие то карандаш, то папиросу, то трубку стоящего рядом на полу телефона. Зазвучал молодой задорный, даже задиристый голос:

— Что, Зиновий Михайлович, не ожидали такое русское чудо-юдо увидеть? Ладно, ладно, не убеждайте меня, будто я жених на славу! Лучше скажите, вы ко мне на троллейбусе ехали от метро? В окно глазели? Город видели, людей… А мне все не везет. Как привезут на поезде, вынесут носильщики, впихнут в такси на заднее сидение — и конец, еду впотьмах, тычусь мордой в стекло, а дотянуться не могу, ничего не вижу. Потом меня у порога гостиницы выгружают, сносят в вестибюль, кладут на мою вечную спутницу-тележку на подшипниках и катят до лифта. Затем по коридору, в номер, на пол — и гуляй, Гена!

Я четверть века лежу, с восьми лет — полиомиелит. Жил в Саратове, отец был шкипером на Волге, потом он умер, а я сразу после войны заболел. Мать умерла, меня увезли в Воронеж, в богадельню. Ну, в интернат для престарелых и больных. Пенсия у меня пять рублей. Да нет, ничего я не путаю, пять. Кормят на 84 копейки в сутки, одевают. Меня-то просто — на много лет хватает и обуви не надо! Так что расходы лишь на курево и на женщин!

Встрепенулась Марь Иванна, пожилая санитарка из интерната, сопровождавшая Геннадия:

— Ох, и шутник он, прости Господи! Все шутит, все озорничает, у нас в дому, в Воронеже, нет лежачего тяжелее его, а он, видишь, шутит себе, прибаутки сыпет, красавец наш!

— А как же иначе, — снова вступил в разговор Геннадий. — Меня все друзья болтуном считают, и верно — я болтун, но не трепач — улавливаете разницу? Однако соль не в этом (позже я понял, что это любимая присказка Геннадия Григорьевича Гуськова, особенно, когда он хочет от «болтовни» перейти к делу).