Жить и сгореть в Калифорнии
Шрифт:
И ведь в дереве есть поэзия, не правда ли? Вы понимаете, о чем я говорю? Если срублено прекрасное живое дерево, то жертву эту надо принести во имя чего-то стоящего, сделать из него прекрасное произведение искусства. Надо, чтобы такая красота, как ореховое или красное дерево, превратилась в нечто восхитительно-изящное и в то же время рассчитанное на века. И ведь наше повседневное общение с мебелью — столом, шкафом, кроватью, использование их — это еще и отношенияс живым деревом, с мастером, с художником,
— Да.
Он и вправду понимает. Почему и не жалеет своего свободного времени на шлифовку досок для сёрфинга в своем гараже.
— Сколотив состояние, — говорит Ники, — я смог предаться моей страсти. Я накупил георгианской мебели. Кое-что из нее я продал, что-то обменял, но большинством предметов обставил свой дом. Создал жизненное пространство, где душа отдыхала. Вот вам и вся моя биография, Джек; история о том, как еврей из России стал сначала калифорнийским таксистом, а затем английским джентльменом. Как говорится, только в Америке. Только в Калифорнии.
— Почему «только в Калифорнии»?
— Ну, хватит прикидываться, — хохотнул Ники. — Ведь это и вправду край, где сбываются мечты. Почему сюда и тянутся люди. Считается, что из-за климата. На самом-то деле причина, если хотите, в здешней атмосфере. В Калифорнии освобождаешься от пут времени и места, ты не привязан к ним больше. История, национальность, культура — все это отпадает. Здесь можешь отбросить от себя, как шелуху, все, что составляет твою личность, чтобы стать тем, кем ты желаешьстать. Никто не будет ставить тебе палки в колеса, вышучивать тебя или осуждать — ведь все вокруг заняты тем же самым. Все здесь одним миром мазаны, дышат одним воздухом, пьют одну воду, правда, из индивидуальных облачков. Текучих, зыбких и вечно меняющих форму. Бывает, два каких-нибудь облачка начинают плыть рядом, сливаются, потом расходятся, потом опять сближаются. И живешь ты здесь такой жизнью, какую сам для себя выбрал. Как облачко, она такая, какой видится тебе в мечтах.
Помолчав немного, Ники усмехается.
— Вот и выходит, — говорит он, — что если еврей из России мечтает о солнце, свободе, океанских пляжах, а еще — жить, как английский помещик, то, перебравшись в Калифорнию, он просто набивает свой дом дорогущей мебелью и создает свой собственный мир… Который теперь в значительной степени рухнул. Сгорел ярким пламенем.
Не говоря уже о твоей жене, думает Джек, о которой ты и вправду даже словом не обмолвился.
— Но вернемся к пожару, — произносит Джек. — Не сочтите за оскорбление, но позвольте поинтересоваться, где вы были в тот вечер, когда разгорелся пожар?
Уж если мы так разговорились.
21
— Здесь, — говорит Ники, говорит невиннейшим тоном. — Я был здесь.
И он пожимает плечами, дескать, судьба есть судьба, и разве ее предугадаешь?
—
— Когда вы забрали детей? — спрашивает Джек.
— Около трех часов дня, — говорит Ники.
— То есть в установленный час?
— Никакого установленного часа у нас не было. Я забирал детей среди дня — когда раньше, когда позже.
— И начиная с трех часов дня вы находились дома?
— Нет, — говорит Ники. — Около шести или шести тридцати мы отправились поужинать.
— Куда именно?
— Разве это имеет значение?
Джек пожимает плечами:
— Пока мне трудно сказать, что имеет значение, а что нет.
— Мы поехали в «Гавань». Дети любят там перекусить. Они ели блины. — И он добавляет: — К сожалению, не помню, что ел я.
С легкой примесью сарказма.
— Когда же вы вернулись?
— В полдевятого.
— Скорее без четверти девять, — поправляет мать.
— Ну, пусть будет без четверти, — соглашается Ники.
— Основательные блины, однако, — замечает Джек.
— Признаться, да, — говорит Ники. — И неудивительно. Вам стоит их отведать.
— Я почти каждую субботу там завтракаю.
— Ну тогда вы в курсе.
— Мне-то больше нравится денверский омлет.
— А после ужина мы прошлись, — говорит Ники. — Побродили по гавани.
— Чем вы занимались дома, когда вернулись?
— Боюсь, что просто-напросто смотрели телевизор, — говорит Ники. — Дети в этом смысле настоящие американцы, ничего не попишешь.
— А вы не помните…
— Нет, — говорит Ники. — Мне все эти передачи — один хрен. Наверное, вам это лучше спросить у детей.
Нет уж, увольте, думает Джек. Допрашивать двух малолеток даже я не посмею: «А вы не вспомните, что вы смотрели по телевизору в тот вечер, когда умерла мамочка?» Хоть я и крепкий орешек, но не до такой степеникрепкий.
— В котором часу вы уложили детей?
Ники косится на мать.
— В четверть одиннадцатого, — говорит она с легким неодобрением в голосе. Неодобрение проскальзывает лишь намеком, но Ники хватает намек на лету.
— Лето, знаете ли, — говорит он. — Детям не надо рано вставать в школу, и я позволяю им некоторую вольность.
— И тем не менее твердый распорядок дня для детей крайне важен, — говорит мать.
— А что вы делали после того, как уложили детей? — спрашивает Джек.
— Я ведь тоже теперь в достаточной мере обамериканился, — усмехается Ники. — Смотрел телевизор. Кино какое-то.
— А что за картина, не помните?
— Что-то с Джоном Траволтой, — говорит Ники. — О том, как уперли атомное оружие. Теперь, по окончании холодной войны, весьма современная тема.
— Вы досмотрели до конца?
— Интрига очень лихо закручена.
— Что означает «да»?
— Да.
Джек поворачивается к матери Ника: