Жители острова Хемсё

Стриндберг Август Юхан

— Добрый вечер, Густав! Вас долго не было,— отвечала мать, бросив невольно довольный взгляд на дивных гагар с черным как смоль и как мел белым оперением, светло-красной грудью и зеленоватой, цвета морской воды, спинкой.— У вас, как я вижу, была хорошая охота. А вот Карлсон, которого мы ожидали.

Сын бросил своими маленькими острыми глазами, почти скрытыми за рыжими ресницами, испытующий взгляд, и лицо его сразу изменилось: из открытого оно стало осторожным.

— Добрый вечер, Карлсон,— сказал он коротко и застенчиво.

— Добрый вечер,— ответил

работник простодушным тоном, желая казаться рассудительным, как только он раскусил вновь вошедшего.

Густав уселся на почетном месте, локтем оперся о подоконник и попросил у матери чашку кофе, в которую немедленно же налил водки. Пока он пил, он молча наблюдал за Карлсоном.

Тот взял в руки убитых птиц и осматривал их.

— Отличные птицы,— сказал он и ущипнул одну из них в грудь, желая убедиться, жирны ли они.— Он хороший стрелок, как я вижу; выстрел попал в самое настоящее место.

Густав в ответ лукаво улыбнулся. Он сразу понял, что работник ничего не смыслил в охоте, так как он одобрял выстрел, попавший в грудное оперенье и сделавший гагару непригодной для того, чтобы из нее изготовить чучело.

Но Карлсон продолжал болтать без умолку; он хвалил сумку из тюленьей шкуры, ружье, сам же скромно стушевывался; по поводу предметов, касающихся моря, он выставлял себя еще более не знающим, чем был в самом деле.

— Где ты оставил Нормана? — спросила старуха, которую клонило ко сну.

— Он все приберет,— ответил Густав,— и сейчас придет.

— Рундквист уже лег. Да и пора; вероятно, и Карлсон устал, так как он долго был в пути. Я покажу ему, где ему лечь, если он пойдет со мной.

Карлсон охотно остался бы еще, но жест был настолько решителен, что он не захотел испытывать дольше терпение хозяйки.

Старуха вышла с ним в кухню.

Затем она немедленно же пришла к сыну, к которому снова вернулось простодушное выражение лица.

— Ну-с, как находишь ты его? — спросила старуха.— Он выглядит порядочным и старательным малым.

— Нет, нет! — ответил Густав протяжным голосом.— Не доверяй ему, мать; он только вздор болтает.

— Что ты говоришь! Он может быть порядочным, даже если и любит поболтать.

— Верь мне, мать, это пустомеля. Нам с ним немало возиться придется, пока мы от него избавимся. Но это ничего не значит. Он будет работать за свое пропитание, но пусть он ко мне близко не подходит. Ты, конечно, никогда не поверишь тому, что я говорю, но сама увидишь! Увидишь. Потом ты будешь раскаиваться, когда поздно будет! Каково было со старым Рундквистом! Тот тоже был боек на словах, а спина у него слабая; много мы с ним возились, а теперь мы будем его кормить, пока он не умрет. Такие болтуны хороши только за едой — это ты уж мне поверь!

— Ты как отец твой, Густав. Ты не веришь в добро и слишком много требуешь от людей! Рундквист не рыбак, но тоже земледелец, и он многое может сделать, чего другие не могут. Людей же привычных к морю мы не найдем; они уходят во флот, в таможню или делаются лоцманами. Найти можно только земледельцев. И, видишь ли, берешь, что найдется.

— Это

я знаю, что никто больше не хочет быть работником! Все ищут работы в городах, а тут, на островах, собирается всякий отброс с материка. Порядочный народ не идет в шхеры, им на это надо особые основания. Поэтому-то я и повторяю: смотри в оба!

— Ты, Густав, должен был бы смотреть в оба,— возразила старуха,— чтобы привести в порядок твое добро. Ведь настанет время, когда оно будет тебе принадлежать! Ты должен был бы оставаться дома, вместо того чтобы постоянно скитаться по морю, или, по крайней мере не отвлекать людей от работы.

Густав ощупал одну гагару, а затем ответил:

— Ах, мать, ты ведь тоже любишь, когда на столе появляется жареное, после того как всю зиму подавалась соленая свинина и рыба; так тебе не следует так говорить. Впрочем, я ведь не хожу в шинок, а какое-нибудь удовольствие должен же человек себе доставить. Слава Богу, мы не голодаем, и в банке есть немного денег; дом наш не приходит в упадок, не гниет. Если загорится, то пусть его горит — он застрахован.

— Дом не гниет, это я знаю, но все остальное рушится. Заборы в полях должны быть исправлены, канавы должны быть очищены. Крыша на конюшне настолько сгнила, что дождь льет на скотину. Нет ни одного несломанного мостка, лодки все прогнили, как трупы, сети требуют починки, а молочный погреб необходимо покрыть заново. И так далее. Многое должно быть сделано. Но когда же все это будет? Теперь посмотрим, нельзя ли это привести в порядок, раз мы нарочно для этого взяли работника. Будет видно, если Карлсон окажется неподходящим человеком.

— Пусть делает! — заворчал Густав, проведя рукой по коротко остриженным волосам, торчащим кверху, как иглы. А вот и Норман! Иди выпей чашечку, Норман!

Норман, маленький, широкоплечий, светло-русый, с еле пробивающимися усиками и голубыми глазами, вошел в комнату и, поздоровавшись со старухой, сел рядом с товарищем по охоте.

Оба героя достали из карманов куртки свои глиняные трубки и набили их «черным якорем». Тогда, попивая смесь кофе и водки, они по обыкновению охотников стали припоминать все случившееся с ними на море — выстрел за выстрелом. Они осмотрели всех птиц, пальцами исследовали раны, сосчитали все дробинки, отыскали следы неудачных выстрелов. Наконец, они составили план новых поездок.

В это время Карлсон в кухне знакомился с своей спальней.

Кухня помещалась там, где крыша кончалась и походила на опрокинутую вверх дном плоскодонку, плавающую на воде. Груз состоял из всевозможных предметов. Высоко, под самой потемневшей крышей висели на балках сети и рыболовные снаряды; под ними сушились доски и лодочные планки, пакля и конопля, завозные якоря, кованое железо, пучки лука, сальные свечи, ящики с провизией; на боковой балке лежала целая вереница свеженабитых чучел для приманки; были брошены одна на другую овечьи шкуры; с третьей балки болтались непромокаемые сапоги, куртки, рубашки, чулки, а между балками лежали копья с острогами, палки с кожами угрей, удочки и якоря.