Житейские сцены
Шрифт:
Первый месяц своего пребывания в Мутноводске Костин сидел почти безвыходно дома. Пока ему не дали служебного дела, он перечитал почти весь небольшой запас книг, привезенных им из Петербурга. Наконец однажды он получил приглашение на обед к одному из важных сановников города, у которого тоже были две дочери на возрасте. Как бы человек ни любил книги, каким бы он домоседом ни был, а все-таки и на него находят минуты, когда ему хочется поговорить с живым человеком и он должен избрать себе непременно среду. Эта потребность общества, врожденная человеку, заставляет его часто смотреть снисходительно на окружающее и отыскивать в людях неразвитых, даже дурных, хоть какую-нибудь черту, на которой бы можно с ними примириться, ради которой можно простить их пороки и недостатки. То же было и с Костиным. Ему наконец захотелось взглянуть поближе на мутноводское общество.
Обед у сановника был
В числе обедавших находились: директор гимназии, предводитель дворянства и прокурор.
Дочери хозяина, недурные собой и в пух разодетые, отличались застенчивостью и во все время обеда сидели под прикрытием толстой и краснолицей маменьки, делая хлебные шарики и почти не вмешиваясь в разговор. Да и разговор был такого рода, что им трудно было вмешаться. Сначала зашла речь о разных местных служебных вопросах: о неудачном преследовании какого-то раскольничьего попа, о жалобе мужиков на окружного, дважды собравшего с них деньги и дважды их прокутившего, и т. д. Потом разговор как-то свернул на гласность, на неизбежные «губернские очерки» и наконец на предполагавшееся освобождение крестьян. Костин внимательно прислушивался к толкам и, пока рассказывались факты, представлявшие для него, по новости своей, много любопытного, тоже не принимал участия в разговоре; но когда на сцену выступили общественные вопросы, когда прокурор стал с жаром порицать гласность и всякого рода реформы, когда предводитель дворянства иронически отозвался об освобождении крестьян, которое неминуемо должно было, по его мнению, повести к упадку значения благородного сословия дворян и ко всякого рода беспорядкам — анархии и своеволию,— Костин не мог воздержаться от возражений. Сначала он возражал хладнокровно, стараясь убедить своих противников логикой; но видя, что на логические доводы у них всегда готов один ответ: что это все теория, а на практике этого нельзя и что тот не любит своего отечества, кто может так рассуждать,— невольно вышел из себя и стал говорить довольно резкие вещи… Особенно был оскорблен его выходками прокурор, сказавший в заключение спора, что выносить сор из избы считалось искони нехорошим делом и что люди, обличающие других, видят в этом только средство отвратить внимание власти от своих собственных проделок…
— А я так думаю совершенно напротив,— возразил, горячась все больше и больше, Костин.— Что те, которые потакают злоупотреблениям и скрывают их, делают это потому, что боятся, чтобы их самих не потребовали к отчету… Это значит, что и руки и совесть у них нечисты… Такие люди, конечно, не станут выносить из избы сора… Они привыкли к нечистоте и грязи. Но, слава богу, теперь встречается больше людей, желающих жить в чистой избе… Обличитель, открывающий глаза обществу на его больные места, этим самым доказывает, что желает его исцеления и дает обществу право судить его собственные дела. Будьте уверены, что непризнанный обличитель — человек, противоречащий на деле тому, что он так красноречиво проповедует на словах,— не долго будет пользоваться уважением… Общественное мнение сумеет сорвать с него маску и уличить его в нравственном безобразии… Но не менее беспощадно будет это общественное мнение и к тому, кто, прикрываясь ложным патриотизмом, хочет неправды, застоя, невежества, способствующих ему набивать карманы и утеснять слабых и беззащитных…
Прокурор побагровел от злости, но, закусив свои тонкие губы, не отвечал ни слова и только, махнув рукой, обратился к барышням, катавшим хлебные шарики, с вопросом, давно ли они танцовали… Хозяин, желая изгладить дурное впечатление, произведенное на прокурора ответом Костина, переменил разговор и начал хвалить прокурорских лошадей, выписанных им недавно из Вятки.
Но директор гимназии, который, по-видимому, тоже разделял мнение прокурора,— потому что во все время, пока он говорил, кивал одобрительно головой,— снова коснулся современных идей, но в сфере больше ему близкой, в вопросе о воспитании.
— Вот тоже толкуют теперь о недостаточности воспитания, о кротких мерах и тому подобном,— сказал директор с сильным ударением на о, обличавшим в нем бывшего семинариста.— Все это пустословие, не более… По моему мнению, не столько самое знание важно, сколько важна нравственность… У меня будь воспитанник гений, но если он не имеет полного балла из-за поведения, я никогда не выпущу его первым. Благонравие — вот на чем зиждется здание государственное… И опять-таки — этого благонравия невозможно достичь одними кроткими мерами… Наказание, и именно телесное наказание, необходимо для укоренения в детях доброй
Костин, которого в продолжение всей этой речи коробило, как на горячих углях, готов был выскочить из-за стола, наговорив директору дерзостей… Он чувствовал, что в нем кипит желчь, что раскаленные молотки бьют ему в голову… Хозяин, по выражению лица его, угадавший, что в нем происходит, совершенно сконфузясь, налил ему стакан холодной воды, который Костин тотчас же и опорожнил.
— Я не стану вам возражать,— произнес молодой человек прерывающимся голосом, в котором слышалось тщетно сдерживаемое негодование.— Кто прожил всю жизнь в известных убеждениях, того не заставят покинуть их никакие доводы, особливо же если эти доводы исходят из уст такого неопытного теоретика, как я, который отроду никого не сек и никогда не был сечен своими наставниками… Мне остается только скорбеть, что здесь еще спорят о подобных вещах… И кто же? — Люди, которым правительство и общество вверяют воспитание детей, считают побои полезным и даже необходимым делом… а вы совершенно правы с своей точки зрения! Розгами можно вселить и в ребенка и в зрелого человека все эти качества, которые вы называете чистейшей нравственностью: ложь, лицемерие, рабство, подобострастие, отсутствие чести и человеческого достоинства… Да, вы истинный христианин, и побои — истинно христианское средство…
Вижу, что мой читатель насмешливо и даже презрительно улыбается при этой юношеской филиппике… Но пусть он оглянется на свое далекое, невозвратимое прошлое и припомнит: нет ли в нем также неосторожных, безрассудных порывов?.. Если нет — то тем хуже для моего читателя…
После обеда, не желая продолжать разговор с городскими чиновниками и считая невежливым тотчас же уйти домой, Костин подсел было к барышням; но они как-то ежились и сторонились от него, как будто чего-то боясь, и только выразительно переглядывались друг с дружкой… Им было в самом деле страшно в обществе человека, осмеливающегося возвышать свой голос перед сановниками, которым мутноводское юношество не смело иначе отвечать, как с прибавлением к каждому слову частички с и с заискивающей улыбкой.
— Я думаю, вам наскучили наши разговоры? — спросил Костин старшую дочь хозяина.
— Нет-с, почему же…— отвечала она, потупясь.
— Все это, вероятно, очень мало интересует вас.
Старшая дочка молча взглянула на сестру, как бы вызывая ее отвечать; но та бессмысленно улыбнулась и не произнесла ни слова.
Костин, сделав еще два-три незначительных вопроса и допив свою чашку кофе, взялся за шляпу…
— Прошу бывать,— сказал хозяин, провожая его до дверей, и как-то нерешительно. Казалось, он боялся, чтобы не услышали его приглашения гости.
Директор гимназии и прокурор, состоявшие в наилучших отношениях с правителем губернаторской канцелярии, не преминули ему сообщить о вольнодумном образе мыслей и дерзости Костина; и правитель с своей стороны донес о том генеральше… Выслушав его внимательно, Прасковья Петровна пожала плечами и отвечала:
— Они нынче все такие, мой милый Кузьма Васильич. Либеральничать в моде… Поверьте мне, я сама жила в Петербурге и знаю… там бог знает что говорится…
— Я полагаю, ваше превосходительство,— заметил правитель, что они это так только сначала, пока еще в маленьких чинах находятся… А потом угомонятся и выбросят дурь-то из головы.
— Ну, конечно, выбросят; но мне все-таки жаль, что этот молодой человек, занимая такое место, неприлично ведет себя. Это может компрометировать Григория Модестовича в глазах общества. Подумают, что ему нравятся эти идеи…
— Помилуйте, ваше превосходительство, кто же может это подумать?.. Уж они не в таких летах и не в таком чине находятся, чтобы это им могло нравиться-с.
— Не говорите, не говорите, мой милый Василий Кузьмич {50}. Я знаю одного губернатора, который точно таких идей… И что удивительно,— вообразите,— уж пожилой человек, едва ли не старше Григория Модестовича!.. Окружил себя молодежью… университетскими… и вертит всей губернией.