Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
Прочитайте «Родину», прекрасную поэму Герры Жункейро, португальца, поэта нашего братского народа.249 Прочитайте эту горькую сатиру, дойдите до конца, когда в облачении кармелита является призрак коннетабля250 Нуналва- реса, победителя при Алжубаротте,251 постригшегося затем в монахи. Вслушайтесь в слова его, вслушайтесь, как говорит он об очищающей и спасительной скорби, о том, что
как в море лишь волна волну уймет, а в воздухе лишь ветер с ветром сладит, так только в
И дочитайте до того места, когда он, в экстазе, снимает со стены свой старый меч, времен Алжубаротты, меч, помнящий кровь братского народа. И восклицает:
Судьба, разя меня и унижая, к пределам нищеты мой край вела, и вот он — край рабов, земля чужая!
Меч, что моя десница вознесла! О, пусть бы пахарь, старый и усталый, привыкший к бедности, но чуждый зла,
нашел тебя, чтоб выковать орало, и пусть бы сталь старинная твоя поля Господни под посев вспахала!
И он бросает меч в бездну ночи с восклицанием: Господь с тобою! Господу хвала!
А затем на сцену является «безумец» — «о doido» — бедный португальский народ, наш брат, и сокрушается о тех временах, когда крестьянствовал:
Когда б, как встарь, я жил средь Божьих нив, жарою иссушен, радушный, строгий, душою кроток, сердцем справедлив!
Ни алчности не знал бы, ни тревоги, и чистым счастьем грудь была б полна, как птичьей трелью — куст в росистом логе.
Взамен империй (глад, чума, война!) завоевал бы я любовь благую небес — дороже всех даров она.
Ни почестей, ни Славы не взыскуя, забыт Историей, Молвой не чтим, смиренно принял бы судьбу такую; безвестный и печальный нелюдим, я не последним был бы в горнем мире: угодный Богу, был бы Им любим.
Полнейшая противоположность Дон Кихоту и Санчо. Наш Рыцарь ищет в пастушеской жизни бессмертия и славы; а бедный португальский безумец в пастушеской жизни ищет забвения, искупления вины, очищения в скорби:
Скорбь, робкая и грозная! Скорбь — идол, о Скорбь, Вселенной матерь, Божья дщерь!
Не ищут ли оба — и португалец, и испанец — одного и того же, в сущности? Не искал ли того же Дон Кихот, когда устремился в мир, дабы восстанавливать попранную справедливость, а затем решил посвятить себя пастушескому делу? Не ищет ли наш народ теперь, со своими водохранилищами, каналами и «гидравлической политикой», того же, что искал, зверствуя в Америке?
Несчастный португальский безумец, о doido, признав свою вину, о славе своей говорит:
А слава, что стяжал я… Стыд, позор грабителя, убийцы и пирата! —
и молит о кресте, о муках, и умирает на кресте, с начертанной кровью над его головой надписью, перепевом той, которая приводится в Евангелиях: «Се — Португальский народ, царь Восточного мира»,252 — умирает, благословляя слезы, что льются у него из глаз:
…ибо это — море слез,
что преступления мои исторгли
у стольких в мире… —
благословляя кровь, струящуюся из ран его, ибо сам он пролил
море крови, и виной тому — моя гордыня и мои злодейства!
Того ли просит и ищет наш безумец, наш
Возвращается он к пастушеской жизни после поражения в жизни странствующего рыцаря, чтобы сделаться знаменитым, прославиться не только в наше время, но и в грядущих веках. Он меняет путь, но не путеводную звезду.
Должен ли народ отказаться от всех донкихотовских деяний и ограничить свой мир родимым захолустьем, дабы искупить старую вину, ухаживая за стадами, возделывая землю и взирая только на небеса? Должен ли помнить лишь о том, чтобы там, в горних высях, числиться среди любимых Господом? Должен ли вернуться к мирной жизни, которую якобы вел до того, как ринулся на опасные деяния? Была ли когда-нибудь эта мирная жизнь? Был ли мир?
Чтобы достичь идеальной жизни для какого-то народа, мало поддерживать эту самую жизнь в величайшем благосостоянии и приволье, мало даже обеспечить всем счастье. И уж совсем недостаточно культивировать скорбь. Не может быть у народа аскетического идеала, разрушающего жизнь.
— Стремиться к небу? Нет, к обретению Царства Божия! И ежечасно, день за днем, из тысяч уст нашего народа слышится мольба к Отцу нашему на небесах: «Да приидет Царствие Твое! Да приидет Царствие Твое!», а не «Возьми нас в Свое Царствие»; Царство Божие должно сойти на землю, а не земля достигнуть Царства Божия, потому что это Царствие должно быть царством живых, а не мертвых. Царствие, о наступлении которого мы молим ежедневно, мы сами должны создать, и не только молитвами, но и борьбой:
Когда б, свободен и могуч душой, взор устремив в сияние рассвета, я смог бы ринуться, как прежде, в бой!
Но не затем, чтоб захватить полсвета: богатства — суета, хваленья лгут, а Слава — дым, коль Правдой не согрета.
Пусть длится вечность тяжкий ратный труд, весь шар земной да будет полем боя, который Правда и Любовь ведут!
Вот он бой, который ведут Любовь и Правда! И в этой битве народ должен быть Дон Кихотом, а вернее пастухом Кихотисом:
О Рыцарь Бога! Встань, иди на битву! Что ж до копья, ты из гвоздей Христа скуй острие — трудись и пой молитву, а древко ты соделай из креста! Ступай же, Рыцарь, с поднятым забралом, рази своим копьем, несущйм свет!..
Нужно сражаться, — сражаться копьями, несущими свет!..
Ладно, удалимся на жительство в родные края, но и славу постараемся стяжать, пастушествуя и слагая песни. Это производное от героических действий; это новое начинание. Давайте научимся пользоваться пастушьим посохом, и пусть дланью нашей и в этом случае движет сердце, оно ведь побуждало эту длань действовать и мечом! Пастушье дело, а в нашем понимании искусство править, как говорит великий Луис де Леон в «Именах Христа» (книга I, глава IV), состоит не в том, чтобы «создавать законы или издавать указы, а в том, чтобы наставлять и питать тех, кем правят».253 Наставлять и питать — чем? Любовью и Правдой.