Житие Дон Кихота и Санчо
Шрифт:
«Я не хочу заниматься изучением патологии, — говорил мне один трус, — и не хочу знать, где у меня печень и для чего она, ведь стоит мне этим заняться, я поверю, что страдаю болезнью, о которой только что прочитал. На то есть врач, его дело — лечить меня, я ему за это плачу; он отвечает за мою жизнь, а залечит до смерти — что ж, его вина, а я по крайней мере умру без тягостных опасений и без забот. И так же обстоит дело со священником. Не хочу тратить время на раздумья о своем происхождении и о своей судьбе, откуда пришел, куда иду, есть ли Бог или нет, а если есть, то каков Он, есть ли загробная жизнь или ее нет и что там дальше; что толку зря ломать себе голову да тратить время и силы, которые нужны мне, чтобы зарабатывать на хлеб моим детям. На то есть священник, и раз это его дело — пускай себе докапывается, что существует, что нет, пускай служит обедни и пускай даст
Давно пора нам, пастух Кихотис, ринуться в наступление и, вооружившись воззрениями, подаренными тебе любовью, а также копьем, несущим свет, атаковать зловонную ложь и освободить бедных каторжников духа! И пусть после того тебя забросают каменьями; да и наверняка они забросают тебя каменьями, если ты разорвешь цепи трусости, сковавшие их.
Тебя забросают каменьями. Каторжники духа побивают каменьями те^, кто рвет цепи, которыми они скованы по рукам и ногам. И именно поэтому, коль скоро они должны побить тебя каменьями, их надо освободить. Первое, что они сделают освободившись, — побьют каменьями освободителя.
Самое чистое благодеяние — это благодеяние, которого не признает таковым облагодетельствованный; самое великое милосердие, какое можно оказать ближнему, состоит не в том, чтобы утолить его желания или удовлетворить потребности, а в том, чтобы пробудить в нем желания и вызвать к жизни потребности. Освободи его: побив тебя каменьями в благодарность за освобождение и поупражняв таким манером силу рук своих, он ощутит желание свободы.
Тебя побьют каменьями от растерянности. И скажут: свобода? Хорошо, а что мне с ней делать? Один мой друг, каторжник, приговоренный к галерам, которому я желал помочь, распиливая его духовные цепи и сея в его душе тревогу и сомнения, сказал мне однажды: «Послушай, оставь меня в покое и не мешай мне; мне и так хорошо. К чему терзания и тревоги? Если бы я не верил в ад, я стал бы преступником». И я ответил: «Нет, ты будешь таким, какой ты есть, и будешь делать то, что делаешь, и не делать того, чего не делаешь сегодня: а если бы так не было, ты стал бы преступником; да, собственно, ты и сейчас уже преступник». Он возразил: «Мне нужна причина, чтобы быть хорошим, объективное основание для моего поведения, мне необходимо знать, почему плохо то, что противно моей совести». Я в свой черед возразил ему: «Оно потому и противно твоей совести, что в ней живет Бог». Он мне на это: «Не хочу я оказаться посреди Океана, словно потерпевший кораблекрушение, захлебываться в волнах, погибая, и не иметь возможности ухватиться за какую-то доску». Я опять за свое: «За доску? Но доска — это я, я сам, она мне не нужна, потому что я плыву в Океане, о котором ты говоришь, он-то и есть Бог. Человек плывет в Боге, не нуждаясь в спасательной доске, и единственное, чего я хочу, это отнять у тебя такую доску, оставить тебя наедине с самим собой, вдохнуть в тебя силу духа. Чтобы ты почувствовал, что плывешь. Объективное основание, говоришь? А что это такое? Тебе нужна объективность объективнее, чем ты сам? Нет, людей надо бросать посреди Океана, и никаких спасительных досок, пусть учатся быть людьми, пусть учатся плавать. Ты так мало веришь в Бога, что, хотя мы и пребываем в Нем — «ибо мы Им живем, и движемся, и существуем» (Деяния. 17:28), — тебе еще нужна доска, чтобы за нее ухватиться? Он тебя поддержит и без доски. И если ты погрузишься в Него, разве это имеет значение? Все тревоги, терзания и сомнения, которых ты так боишься, — это начало погружения в живые и вечные воды, они дают тебе воздух, видимость покоя, и ты умираешь в нем час за часом; так иди же ко дну без возражений, потеряй сознание, стань как губка, ведь затем ты всплывешь на поверхность вод, и увидишь себя, и почувствуешь себя, и ощутишь себя внутри Океана». «Да, уже мертвым», — сказал он мне. «Нет, воскрешенным и более живым, чем когда-либо», — сказал я. И бедный мой друг каторжник бежал от меня, безумно страшась самого себя. И потом он забросал меня каменьями; и, ощутив, что каменья барабанят по шлему Мамбрина, прикрывавшему мне голову, я сказал про себя: «Благодарение тебе, Господи, ты соделал так, чтобы слова мои запали в душу моего друга, но не так, будто пали на голый камень, а задержались в ней».264
Слышал бы ты, мой пастух Кихотис, как говорят о вере и верованиях каторжники духа!.. Слышал бы ты, мой славный пастух, как говорят об этом их пастыри!.. Я знал одного из таких пастырей, для которого действенность свистков, коими сзывал он
Вполне понятно, что иезуиты, клепальщики цепей для каторжников, ненавидят тебя, мой Дон Кихот, и сжигают с криками и воплями книгу о твоих приключениях: о том, что подобное случалось, рассказал нам один из тех, кто разбил цепи ордена, — экс–иезуит, автор книги «Один из тех, кого вымели из Общества Иисусова».265
Приди же, пастух Кихотис, пасти нас и слагать песни о воззрениях, на которые тебя вдохновила любовь!
Глава LXVIII
Вскоре после того как Дон Кихот высказал намерение заняться пастушеством, на Рыцаря и оруженосца налетело стадо в шестьсот с лишним свиней и пробежалось по ним обоим. Рыцарь счел, что этот позор послан ему в наказание за его грех, но не настолько опечалился, чтобы не сочинить мадригал, в котором, среди прочего, говорилось следующее:
Мне жизнь несет кончину,
Кончина ж снова жизнь мне возвращает.
О странная судьбина,
Что сразу жизнь и смерть мне возвещает!
Изумительные строки, в которых выражена самая сокровенная суть донки- хотовского духа! И заметьте, когда Дон Кихоту удалось выразить самое заветное, самое глубокое, самое проникновенное, что было в его безумии, порожденном жаждой славы, он сделал это в стихах, да притом после поражения и после того как хрюкающие твари потоптали его. Стихи, бесспорно, естественный язык глубин духа; в стихах излагали самые сокровенные свои чувства и святой Хуан де ла Крус, и святая Тереса.266 И Дон Кихот также высказал в стихах то, что обнаружил в безднах своего безумия, ведь жизнь убивала его, а смерть снова возвращала к жизни; он желал жить вечно, жить в смерти, жить нескончаемой жизнью:
Мне жизнь несет кончину,
Кончина ж снова жизнь мне возвращает.
Да, мой Дон Кихот, смерть тебя вновь возвращает к жизни, к нетленной жизни. Как об этом сказала в стихах твоя сестра Тереса де Хесус:
Мой Господь, из смерти этой в жизнь меня ты уведи и от пут освободи; Твоего я жажду света и от жажды сей сгораю, умирая без него:
умираю оттого, что еще не умираю!267
Глава LXIX
Пока Дон Кихот напевал свой маленький мадригал, а Санчо спал как убитый, наступил новый день, который принес с собой последнюю шутку герцогской четы. Наших героев окружили десять всадников и четверо или пятеро пешеходов и под оскорбительные крики и брань привели их в замок. Там они увидели катафалк с телом Альтисидоры, для воскрешения которой, по приказанию Радаманта,268 Санчо должен был вытерпеть двадцать четыре щелчка в нос, двенадцать щипков и шесть уколов булавками в плечи и поясницу. И, несмотря на сопротивление Санчо, шесть дуэний все это проделали, и Альтисидора воскресла. И когда Дон Кихот увидел, какую силу небеса вложили в тело Санчо, из чего следовало, что способность, заключенная в теле Санчо, достигла высшей точки,269 он стал на коленях молить оруженосца нанести себе удары бичом, чтобы расколдовать Дульсинею.
И дело не в грубых шутках Герцога и Герцогини; в теле Санчо действительно заключена способность расколдовывать и воскрешать девушек. За счет трудов, на кои способно тело Санчо, кормятся герцоги, и слуги их, и их дуэньи; за счет трудов, на кои способно тело Санчо, в конечном счете, Дульсинея обретает способность вести своих избранников в храм вечной Славы. Санчо трудится, бичуя себя, чтобы другие пробуждали любовь в Дульсинее; бичевание Санчо делает героя героем, егоЪевца певцом, и притом знаменитым, святого святым, а сильного сильным.