Жития византийских Святых
Шрифт:
Эпарх не подозревал, что Меланфия, женщина столь знатная, богатая и славная, могла все это коварно измыслить, ибо не знал, что любовная обида оказывается сильнее всего. Потому судьи заглазно вынесли святым обвинительный приговор и одних постановили бросить на съедение диким зверям, других — распять, третьих — к еще ужаснейшим наказаниям: заключив союз с клеветой, они карали благочестие. Когда настал назначенный день, толпы людей стали собираться изо всех расположенных вблизи Александрии городов, явился и эпарх, и в тяжелых цепях была приведена Евгения. Весь театр кричал, и все в один голос говорили о предстоящей смерти Евгении. Стали вводить зверей, готовить дыбы, колеса, огонь и другие орудия пыток, сзывать самых немилосердных и жестоких заплечных дел мастеров. Эпарх велит подвести к нему Евгению и, когда она приблизилась, сказал: “Видно, нечестивейший из людей, ваш Христос повелевает вам совершать позорные деяния не втайне, а столь бесстыдно и дерзко творить беззаконие? Что за низкая у тебя душа, если, войдя в дом как врач, и не просто врач, а свершающий чудеса целитель, ты сделал то, на что не дерзают даже соблазнители и прелюбодеи — пытался, точно какую-нибудь выступающую в театре или рабыню, захваченную в чужой земле, обесчестить женщину, славную родом, столь богатую, столь целомудренную? Потому ты получишь возмездие, достойное [469] своей дерзости, и, будучи злодеем, погибнешь смертью злодея”.
Слушая гневные угрозы эпарха, Евгения опустила голову, чтобы не быть узнанной отцом. “Мой Бог,— сказала она,— запрещает не только поступки, в которых вы меня вините, но определил много более трудное: дабы я честно наблюдал чистоту, он строением своим привел меня к этим мужам, упражняющимся в добродетели, и уберег от соблазна вплоть до ныне, как то ведомо ему, а вскоре откроется и вам. Твои же угрозы пытками и смертью, которыми ты, не ведая что творишь, тщишься устрашить меня, не заставят меня оправдываться: позором было бы искать оправдания из страха перед тем, что меня ждет, а не потому, что я опасаюсь вашей клеветы на христианскую веру и насмешек над ней. Вам надлежало бы не с таким доверием склонять свой слух к обвинениям и не по первому их слову торопиться произносить приговор, но выслушать первоначально обе стороны, а затем выносить решение. Когда бы обнаружилась моя виновность в преступлении, я счел бы наказание справедливым; а поскольку обвинение —
Когда я прибежала на крик и созвала своих товарок, нам с трудом удалось помешать его гнусному намерению. Если вам угодно допросить их, знайте, что они подтвердят мои слова”. Тогда эпарх в сильном гневе стал осыпать Евгению упреками и объявил, что намерен ее пытать, чтобы изобличить окончательно. Евгения (внимайте, ибо дальнейшее отрадно для слуха) сказала: “Настало время открыть правду”. Что же она делает, дабы посрамить ложь, воздвигнутую этой женщиной, и дабы язычники не клеветали на христиан? Неслыханным бесстыдством обвинителя вынужденная на поступок, [471] выходящий за пределы дозволенного и подобающего, она снизу разрывает на себе хитон и, обнажив свое святое тело, показывает всем, что она женщина. Эпарху Евгения говорит: “Господин, ты — мой родной отец Филипп, мать моя — Клавдия, а восседают рядом с тобой мои братья Авит и Сергий. Я твоя дочь Евгения, которая отверглась мира и всего мирского, заместо этого облекшись в единого Христа. Евнухи же, которых ты видишь,— Прот и Иакинф; они разделили со мной веру и жизнь по Христу”. Она еще продолжала говорить, а отец и братья по словам ее, а еще более по чертам лица поняли правду, ибо узнали, пристально взглянув на нее, что это Евгения. Сердца их исполняются несказанной радостью, а глаза от радости слезами. Они усадили ее на кресло эпарха и готовы были отдать ей свою душу, и со всех сторон любовно окружали ее — там стоял отец, здесь братья, тут мать (ибо, узнав о случившемся, пришла и она),— как бы соперничая друг с другом ласками и приветными речами. Как только они не обнимали ее, какими чувствами не волновались и чего не делали в несказанном счастье, сколько знаков сердечной радости, не таясь от присутствующих, не выказывали! Ибо природа восторжествовала над присущей властителям важностью и гордыней, порождаемой высотой положения. Они кричали как безумные: “Дочь, сестра, услада наших очей, украшение жизни, мы думали, что тебя восхитили к себе боги, без тебя не мил нам казался свет солнца!”. Видя все это, народ стал кричать: “Единый истинный Бог — Христос”. Наиболее бесстрашные христиане, порешившие после смерти [471] мучеников спасти их тела и удостоить подобающего погребения, узнав о столь внезапном обращении эпарха и народа, бегут вместе с толпой, громко восклицая: “Кто Бог так великий, как Бог наш!”, [577] “Он открывает глубокое и сокровенное” [578] и “Уловляет мудрых в лукавстве их”. [579]
Отец, хотя и против воли Евгении, облек ее в шитую золотом столу [580] (ибо желал, чтобы все разделяли его радость) и посадил на высокое седалище, чтобы все ее видели. Между тем сам небесный Бог, или, лучше сказать с божественным Иовом, свидетель ее на Небесах: “Вот на Небесах свидетель мой”, [581] внезапно метнув огонь с неба, спалил до основания дом Меланфии, дабы приготовить ей дом вечный. Это происшествие многих обратило к истине. Христиане устроили праздник, и великое уныние переложилось на радость; ибо эпарх, по примеру своей дочери уверовав во Христа и прияв святое крещение, тотчас возвратил христианам святые церкви и принадлежавшие им прежде почести и права. Кроме этого, он разрешил им безнаказанно жить в городах. Филипп даровал христианам это право, ссылаясь на императоров Севера и Антонина Пия, [582]считавших, что Римской державе нет нужды преследовать христиан, так как они оказывают немалую пользу государству. И, когда христиане возвратились, это было похоже на вторичное основание Александрии. В подобном же благополучии и спокойствии пребывали и прочие египетские города, и вновь христианство стало там процветать и крепнуть.
Но, хотя добро столь восторжествовало, снова восстало зло и беспощадно поразило того, кто был [473] причиной этого блага: ненавистник добра не смирялся с тем, что тогда происходило. Войдя в доверие к каким-то весьма богатым и знатным жителям Александрии, которые твердо держались безумия идолопоклонства, он уговаривает их отправиться во дворец и, представ перед императорами,[583]сказать, что прежде Филипп был отличным правителем и выказывал благочестие к богам, теперь же, на десятый год управления, неизвестно почему смутился и задумал смутить весь город, заменив почитание всех величайших богов служением одному человеку, которого иудеи, говорят, распяли в Палестине. Этим он нарушил отеческие обычаи и стал почитать новые законы, предпочел нам нечестивых и, коротко говоря, сделал все на погибель нашу и наших богов. Выслушав их, императоры пишут Филиппу так: “Наш божественный предшественник, зная, что ты благочестив и ревностно чтишь богов, вверил тебе высокую власть и назначил скорее царем над всем Египтом, чем эпархом, и до конца дней твоих велел не лишать тебя этого сана, но отмерить время правления сроком твоей жизни. Мы соблюдали это дарованное тебе преимущество, пока ты почитал богов. Поскольку же теперь идет молва, что ты изменил в вере богов и нам не предан по-старому, постановляем, что ты сохранишь свою власть, если же вернешься к прежней вере, если же отречешься служения богам, будешь отрешен от власти, а имущество твое пойдет в казну”.
Филипп, получив это письмо и прочитав его, решил представиться больным, пока не продаст свое имущество и не поделит деньги между [474] церквами и нищими Александрии и всего Египта. Так как Филипп не только обладал даром убеждать — ведь многих язычников он обратил к благочестию,— но был весьма боголюбив и благочестив, вся Александрия единодушно призывала его на епископский престол. Сколь же он был горяч верой и стоек, покажет его конец, ибо умер он, украсив главу свою мученическим венцом. На его место императоры посылают нового эпарха Теренция; только прибыв в Александрию, он пускает в ход все, чтобы убить Филиппа. Не отваживаясь сделать это открыто (ибо в городе того весьма любили), Теренций задумывает тайное убийство и поручает его исполнение нескольким мнимым христианам (лишить эпарха жизни было ему приказано императорами). Эти люди прокрадываются в дом Филиппа и нападают на него во время молитвы. Теренций в страхе, чтобы народ, возмущенный происшедшим и весьма любящий Филиппа, не обратился против него, повелевает схватить и бросить в тюрьму убийц, стремясь этим скрыть правду и показать, что не одобряет содеянного. Вскоре — императоры повелели и это — Теренций освобождает их от оков. Так умер Филипп, прожив после нанесенной ему раны три дня. Его хоронят внутри городских стен вблизи так называемого Исиона,[584]где при жизни он построил церковь. Евгения, после того как открылось, кто она, вместе с другими девами наблюдала жизнь по Христу. Блаженная Клавдия, супруга, как мы уже сказали, Филиппа и мать Евгении, помимо странноприимного дома, построенного ее мужем, основала другой, [475]пожертвовав большие деньги на нужды тех, кто искал там приют. Так все складывалось, и такую жизнь вплоть до этого времени вела Евгения. Но речь моя стремится поведать и о славной кончине Евгении, ибо она была почтена мученическим венцом. Спустя некоторое время после смерти Филиппа жена его Клавдия, взяв с собой Евгению и сыновей, Авита и Сергия, возвращается в великий Рим. Родина приняла Клавдию ласково, а синклит назначил ее сыновей на высокие должности: Авита — анфипатом [585] Карфагена, а Сергия — викарием[586] в Африку. Евгения же довольствуется единственной честью, которая выше всех,— добродетелью и жизнью по Богу, и стремится единственно к тому, чтобы дочери синклитиков [587] разделяли с ней ее ревность и цель. Среди них была одна, Василла, много превосходящая остальных, истинно достойная удивления девушка царской крови, которая прославилась, как будет рассказано, почти так же, как Евгения. Слыша о Христе и его чудесах, а также и о Евгении, она страстно желала уйти к ней, чтобы внимать ее божественным речам. Но этому препятствовали ее жених (она была сосватана за Помпея) и начавшееся преследование христиан. Поэтому она находит верного человека и через него просит Евгению, чтобы та письменно просветила ее в христианской вере. Святая же, хорошо зная, сколь велико различие между писаным и живым словом и сколь несравнима польза, когда человек письменно убеждает и поучает или беседует о такого рода предметах, так как много отличается живое слово от рукой начертанного мертвого, принимает [476] мудрое и вместе смелое решение. Она уговаривает Прота и Иакинфа надеть рабское платье и отсылает их в дар Василле, чтобы они заменили ей письмо, вернее были для нее говорящим письмом. Встретив их с великой радостью, Василла преклоняется перед ними, точно перед апостолами Христовыми. Великий светоч среди епископов Корнилий, [588]услышав о Василле, явился к ней ночью, так как христиан преследовали, и удостоил божественного крещения. Так Василла и Евгения, связанные неизреченными узами христианской любви, шли к Богу как бы в одной упряжке, соединенные общей судьбой и общими мыслями, многих других также склоняя под это ярмо. О, сколько дев они привели к общему нашему владыке, скольких вдов привела почтенная Клавдия, скольких мужей — Прот и Иакинф! Однако, когда столь дивно крепла христианская вера, зависть диавола еще яростнее стала преследовать благочестивых. В правление римских императоров Валериана и Галиена [589] он обольстил многих римлян и посеял в умах их семена зла, так что началось жестокое гонение христиан. Жертвой его оказался Корнилий и окружавшие его, ибо они, делом и помыслом стремясь к процветанию христианства, отвратили от почитания богов не только чуть что не весь Рим, но и окружавшие
Так как должно было свершиться предназначенному им Господом, одна из сопровождавших Василлу служанок сказала Помпею, что, если он не уведет в свой дом Василлу (Помпеи с помощью императора едва добился ее), достигшую уже брачного возраста, не получит потом ее в жены. “Знай, что она,— говорит рабыня,— наслушавшись речей Евгении, стала христианкой и [478] отвергает не только брак, но и этот мир. Потому ее опекун Элин, как христианин, имеющий с ней одну цель, откладывает свадьбу. Евнухи же, которых Евгения послала ей под видом рабов,— настоящие волхвы и так околдовали ее, что теперь Василла видит в них владык и считает бессмертными богами”. Когда коварная рабыня рассказала все это Помпею, он пришел в сильный гнев и, дыша злобой, отправился к Элину. Он потребовал от Элина, чтобы тот показал ему девушку и устроил их свадьбу, если не хочет быть открытым врагом императоров. Элин понял, услыхав эти слова Помпея, кто предал Василлу, но ответил независимо и достойно: “Мне было доверено опекать девушку, пока она не достигнет совершеннолетия, и я растил ее и заставлял жить по моей воле. Теперь же, когда она возмужала и вступила в брачный возраст, она уже вышла из-под моей воли и, следуя своему желанию, поступает, как ей угодно”. Получив этот ответ, Помпеи тотчас же отправился в дом Василлы и, постучав в двери, велел привратнику сообщить о своем приходе. Она же через раба невозмутимо передала юноше свой отказ, говоря, что ничто не связывает Василлу и Помпея и она должна упрекнуть его за этот приход. Ибо как можно искать разговора с глазу на глаз с девушкой; которая недоступна для мужских взглядов. Помпей приходит от этих речей в сильный гнев и, направившись в синклит, сначала просит помочь ему добиться брака с Василлой; склонив же синклитиков на свою сторону, он со слезами припал к ногам императора, оплакивая свое несчастье как общую для всех беду и [479] говоря: “Ради своего блага, божественные императоры, во имя себя и своих богов восстаньте на брань и изгоните из своего города нового бога, которого теперь принесла из Египта Евгения. Ибо христиане всячески все сквернят — посмеиваются над императорами, презирают законы, отвергают благосклонных к нам и приносящих спасение богов как праздных, рукой человеческой сотворенных кумиров. Теперь они измыслили новое бесчестие — не признают брачные законы и запрещают брак. Просватанным или тем, кого вот-вот просватают, они не дозволяют видеть мужей или, лучше сказать, не допускают к ним мужей, сами завладевают ими, нечестиво их совращая. Что станется и что делать, если отменен будет брак! Противозаконнику препятствует закон, законопослушнику — христиане: видно, появились новые демоны зла, чтобы скончать род людской. Если так будет продолжаться, опустеет земля. Что станется с войском? Ведь неоткуда будет вам взять воинов. Кем будут управлять императоры и с кем пойдут на врагов? Какая судьба ждет государство и граждан?”. Эти горестные слова Помпея нашли отклик в синклите, так что император, опечалившись, вынес суровое решение, предписывавшее связать Василлу законным браком с ее женихом или предать мечу. Когда же императору стало известно и об Евгении, он тотчас же повелевает, чтобы она либо дала согласие приносить жертвы богам, либо, обреченная пытке, умерла насильственной смертью. Он также постановляет подвергнуть наказанию всех христиан, а наравне с ними и тех людей, которые дают [480] христианам приют и помогают скрываться. Когда об этом приказе услышала Василла, воистину царица своим красноречием и душой, с большей властностью, чем только что император, она произнесла: “Будучи невестой царя царствующих и нашего творца, я отвергаю брак со смертным мужем, хотя этого требует царь земной. Ибо страшно, право, страшно впасть в руки истинного царя и Бога живого [590]”. Едва она произнесла эти божественные слова, как ей отсекли голову. Таков был конец Василлы. Захваченных Прота и Иакинфа отводят в храм Зевса, но они гнушаются принести жертвы идолу. Стоя перед этим мнимым богом, они помолились, и вдруг кумир падает к ногам их и — о чудо! — раскалывается и рассыпается в прах и пыль. Когда об этом узнал эпарх Никитий, он приказал отсечь юношам головы, а Евгении, согласно императорской воле, явиться. Едва она вошла, эпарх говорит: “Как достигли вы такого искусства волхования, чтобы тебе повиновались сами величайшие боги?”. Говоря это, эпарх неприкровенно восхвалял Прота и Иакинфа, ибо единственно молитвой своей они величайшего из богов обратили в прах и за единое мгновение уподобили персти земной. Боговдохновенная Евгения с великой мудростью отвечала: “Ты верно сказал, о эпарх, что мы повелеваем вашими богами. Но совершенно нелепо и ошибочно объяснять это волхованием, а не божественной и необоримой силой единого Бога, которому мы поклоняемся. Ведь, утверждая, что волхвы с помощью нечистых и плотью одаренных демонов подчиняют себе ваших богов и даже[481] верховного надо всеми небожителями, вы переворачиваете все и опрокидываете вверх дном, уделяя могущественнейшим богам место низших демонов. Вы делаете из них не богов, а рабов и заставляете их быть покорными демонам, а из демонов, наоборот, творите богов, и при этом величайших. Это подтверждается и иначе: поклоняясь этим демонам как истинным богам и веря в их благость, вы, однако, недоумеваете, почему они оказываются слабее злых демонов, ибо не знаете, что сами они злые и коварные демоны.
Бог же надо всем один, и даже имени Его они не могут вынести, ибо, как воск, по слову божественного Давида, они тают и гибнут от лица огня”. [591] Услышав эти слова, Никитий поразился величию ее мысли, но, всецело преданный безумию идолопоклонства и единственно стремясь угождать своим кумирам, велел отвести Евгению в храм Артемиды в сопровождении палача, который потрясал бы перед Евгенией мечом, то убеждая ее уступить, то угрожая, что он поразит ее, если она откажется совершить жертвоприношение, и указывал бы при этом на меч в своей руке. Войдя в храм, она встала перед кумиром и, молясь Богу, просила, чтобы пали все идолы, говоря: “Боже вечный, возжелавший, чтобы я была рождена, взрощена и до часа сего осталась девой, и стала невестой единородному Твоему Сыну, и уготовавший, чтобы пребывал на мне и руководительствовал мной Святой Дух, явись и ныне, в час свидетельства моего о Тебе, сверши это чудо, дабы почитающие Тебя были прославлены и посрамлены все, кто поклонялся этому безгласному и глухому [482] идолу и почитал рукотворные кумиры”. Когда она кончила молитву, Бог колеблет землю, храм рушится, а вместе с ним разбивается идол Артемиды и все в этом храме уничтожается. Свидетели охвачены удивлением, о чуде узнают все, кого не случилось тогда в храме, с разных сторон стекается народ; люди, могущие здраво мыслить и рассуждать, сочли случившееся чудом и явлением божественной силы, а все, кто был лишен и правильных суждений и способности мыслить, оскорбляли Евгению насмешками и называли ее колдуньей. Обо всем этом узнает император и, желая отомстить за своих богов, велит надеть на шею Евгении тяжелый камень и бросить ее в реку Тибр. [592] Но взявшиеся за этот труд родили беззаконие [593]: Богу было угодно, чтобы воля императора не исполнилась. И вот с шеи Евгении спал камень, и она, как великий Петр, немокренно ступала по водам реки. [594] Убедившись, что вода ей не страшна, император повелел ввергнуть святую в огонь большой пещи. Но призревающий на нее Господь и тут не оставил Евгению, и огонь, точно изменив своей природе, сохранил тело ее невредимым. Что же было дальше? Теперь ее решили предать глубокой тьме и голоду, заточив в мрачную темницу и лишив всякой пищи. Но враги не знали, что с нею Владыка Света, по слову пророка, кто излил на нее дневной свет,[595]и вся темница сверкала божественным сиянием. Ей дарован не только свет, но и божественная пища с неба — каждодневно Евгения чудесным образом получала хлеб белее снега и неземной сладости. Но величайшее этого чудо было явлено ей — сам тот Спаситель предстал Евгении, говоря: “Я, Евгения, [483] тот, кто принял за тебя крест и смерть, за кого и ты пожелала претерпеть эти муки. Потому я удостою тебя великой славы и исполню всяческой благодати. Удостоверением любви Моей к тебе да будет то, что день, который уведет тебя к небесной жизни, будет днем, когда Я явился к человекам”. Сказав это, Господь покинул ее. Вскоре реченное им слово сбылось. Ибо в темницу к Евгении посылают какого-то переодетого монахом злодея, который ударом меча убивает мученицу в самый день Рождества нашего Спасителя. Мать и братья, свершив положенные обряды над своей пречудной дочерью и сестрой, переносят ее останки в некое место поблизости от города, зовущееся Римской дорогой.
Столь благочестиво прожила Евгения, столь благородно, соответственно имени своему, скончала дни, что мы не знаем, чему нам надлежит более дивиться — жизни ее во Христе или смерти за Христа: малое время спустя открылось, что она удостоилась славы и за жизнь свою, и за смерть. Чувства ее матери были двоякими — она радовалась, что Евгения стала жертвой за Христа, но печалилась из-за разлуки со столь пречудной дочерью и жестоко страдала, не видя ее, И вот во сне ей предстает мученица в столь блистательных одеждах, что глазу на нее было не налюбоваться, сопровождаемая девами, с которыми красотой не могла сравниться ни одна царица. Представ перед матерью, она сказала так: “Зачем, о мать, ты убиваешься обо мне и неутешно плачешь? Участь моя достойна радости, а не слез. Знай, что я и мой отец Филипп вкушаем неизреченное блаженство, [484] приготовленное мученикам, пребывая со Христом как сопрестольные Ему. По прошествии немногих дней Он призовет и тебя в эту жизнь; братьям же моим постоянно наказывай нерушимой блюсти печать Христову [596] и быть мне братьями и по духу, чтобы весь наш род мы принесли Господу как прекрасный дар”. Это услышала мать от Евгении; она говорила, что узрела сонмы ангелов с ликами, исполненными блаженства и благоговения, которые как бы показывали, что те по достоинству почтены и сопричастны вечного блаженства. Да удостоимся этого все мы по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, слава которому, честь и поклонение ныне и присно и во веки веков. Аминь.
notes
Примечания
1
1. Косма и Дамиан — греческая церковь знает несколько святых этого имени: азиатских, о которых рассказывает настоящее житие, римских и арабских.
2
2. ...всякий недуг и всякую немощь...— Матф. 4, 23; 9, 35; 10, 1
3