Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
Афонин занял свою ячейку.
Танки замедлили ход у края кукурузного поля, а бронетранспортеры их догнали, и оттуда уже соскакивали темно-зеленые фигуры и бежали за танками, стреляя на ходу.
Послышались винтовочные выстрелы по всей передовой, потом начали раздаваться короткие очереди из автоматов. Камешков, поняв, что пора и ему вести огонь, припал к прикладу и начал искать цель. Ближний к нему фашист шел по полю и водил дулом автомата из стороны в сторону. «Как все равно на лугу траву косит…» Мушка «плясала», то опускаясь, то поднимаясь, и фашист на ней не держался.
Из
— Ага, получил свое! — возбужденно закричал Камешков. Он стрелял все чаще, хотя число шедших на него автоматчиков вроде и не уменьшалось. Бойца охватил страх. Но вспомнил про нишу, которую оборудовал в стенке окопа — там же гранаты! Трясущимися руками схватил одну из них, выдернул чеку и размахнулся изо всей силы. Граната разорвалась — где бежали трое, и все повалились на землю. Вслед бросил вторую и еще одну… Он и дальше бросал бы их, не раздайся голос Афонина:
— Стой, своих побьешь!
Наконец до Камешкова дошел смысл этих слов. Впереди уже не было, оказывается, ни автоматчиков, ни танков. А из наших окопов выскакивали бойцы.
— Пошли, Камешков, вперед, — крикнул Афонин. — Наступление!
Они помогли друг другу вылезти наверх и пошли рядом.
Взвод наступал в направлении длинного здания. Оно оказалось господской конюшней. В бою за этот объект отличились солдаты второго и третьего отделений, в их числе Камешков. Он с другими бойцами смело зашел с фланга и подавил пулеметную точку.
Выбив противника из населенного пункта, батальон повел наступление на высоту 120,0.
Чем ближе мы подходили к высоте, тем плотнее становился огонь. Из лощинки вынеслись две «тридцатьчетверки» и самоходка и, обогнав нас, тоже открыли огонь по противнику. Темп атаки сразу возрос. Вот мы бежим уже по отлогим скатам высоты, до вражеских окопов не более ста — ста двадцати метров. По нашей цепи ударили пулеметы, расположенные где-то на флангах. Одновременно усилился минометный огонь. Настал такой момент, когда промедление, задержка смерти подобны. Мы лежим, плотно вжимаясь в каждую складочку земли. Кто встанет первым? Ко мне подполз Ветров:
— Товарищ младший лейтенант, передали: комбата ранило…
Весть вмиг пронзила всю цепь. И я замечаю, как на левом фланге, где разрывы мин особенно часты, кто-то пополз назад. А вдруг и другие не выдержат?
И тут у всех на глазах решительно поднялся Афонин. Потрясая автоматом, он крикнул что было сил:
— За Родину! Впере-е-е-д!
Секунду-другую цепь безмолвствовала. Но вот вслед за Афониным встали бойцы, и уже весь батальон, стреляя и крича «ура», устремился на вражеские траншеи…
Ночью мы закрепились на новом рубеже. Чуть свет на позициях появился Афонин. Как всегда, он был деловит и энергичен. Принес листовки, написанные им за ночь и согласованные с замполитом батальона. Они посвящались бойцам и командирам, отличившимся в минувшем бою. В моем
— От лица командования батальона, — громко сказал он, — горячо поздравляю вас с боевым крещением. Сражались вы славно, проявили мужество и гвардейскую доблесть. Уверен, что и в последующих боях вы будете биться с врагом не менее отважно…
Камешкова, смущенного и радостного, чествовали всем взводом. Но, казалось, больше других был доволен Афонин. Пряча улыбку в рыжих, прокуренных усах, он удовлетворенно приговаривал:
— Ну прямо на глазах рождается солдат Отечества.
В конце декабря сорок четвертого года наши войска окружили Будапешт. Начался штурм. Некоторым бойцам и командирам не хватало умения драться на улицах, внутри зданий. Не было такого опыта и у меня. Я знал, что Афонин тоже прежде не участвовал в уличных боях. Однако он довольно убедительно делал вид, что это его не смущает. Он организовал во взводах беседы сталинградцев, сам многому у них научился и передавал опыт со знанием особенностей боя. А когда настала пора действовать нашим штурмовым группам, то первую из них возглавил Афонин.
После взятия левобережной части венгерской столицы — Пешта — нашу дивизию 22 января 1945 года перебросили на правый берег Дуная северо-западнее Дунафельдвара. Здесь, на дунайском плацдарме, уже вовсю полыхало ожесточенное сражение. Немецко-фашистское командование вновь, в третий раз пытаясь деблокировать свою группировку, окруженную в Будапеште, утром 18 января бросило в наступление крупные танковые и механизированные силы.
…Под вечер наши позиции пробомбили «юнкерсы», потом пошли танки. На действия противника отозвалась артиллерия. Несколько танков и штурмовых орудий задымились, но остальная лавина продолжала накатываться. Уже различались отдельный танк, самоходка. Их десятки. И еще больше бронетранспортеров. Неужели прорвутся?
Артиллеристы выкатили пушки на прямую наводку. Танки стали маневрировать. Автоматчики остановились, залегли. Стало ясно: подтягиваются перед броском. От начштаба батальона последовала команда: «Гранаты — к бою!» На правом фланге уже слышны их разрывы и крики «ура!». Шестая рота пошла в рукопашную.
Появился Афонин. Он был без своей красивой черной кубанки, весь грязный, закопченый, телогрейка на спине распорота, из нее торчали клочья ваты.
— Собирай всех, кто рядом, и — вперед! — крикнул парторг. — Твой ротный ранен. За него — Грушницын, но и тот окружен. Надо выручать. Собирай всех…
Сказал и привалился к стенке окопа, начал медленно сползать вниз.
— Ты ранен? — Я схватил его за плечи. Но он не отвечал, потерял сознание. — Ветров, — крикнул я, — помоги.
Грушницына выручили, он быстро перераспределил остатки роты, усилил ручными пулеметами фланги, создал резерв из одного отделения с пулеметом и двумя ПТР.
Атака противника была отбита, бой утих.
— Что с Афониным? — послышались вопросы.
— Ранен, — ответил Ветров. — Перевязали, отвели в дом лесника. Там сборный пункт медсанбата.