Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3.
Шрифт:
— Но волок, собой прикрывая, — продолжил рассказ Панков. — «Я сыт, а ребята», — колотилось в голове. Наконец-то ход сообщения. Нырнуть — и приятного аппетита! Перед прыжком закинул я термос на спину, не на него же падать, тут меня и ожгло: «Пуля! Снайпер, сука, достал. Все. Кранты!» Оглядел на прощание белый свет, себя заодно, грешного. Однако — ни крови, ни раны небольшой, как в той песне. Струя шпарит из бидона. Крутым кипятком. Повар, заботливый, перед наливом довел, горяченьким порадовать. Мозг сильнее обожгло: «Дыра от пули — круглая». И пронеслось в голове: «Вытечет — не помилуют. Чем же заткнуть?» Пока соображал, палец сам собой заткнул. Когда мозги угасают,
— Рефлексы, — подвел я научную базу, не уточняя, условные или безусловные. В хаосе боя все могло смешаться. Коля кивнул.
— Указательный среагировал. Хорошо, что левой руки. За правый могли свободно в трибунал закатать: самострел. Доказывай потом… Ощущения не передаю. Солнце еще каталось по небу, жарило, но в глазах, Володя, меркло от боли. Будто палец не в варево сунул, а в самое ярило воткнул. Утешало одно — кость не сварится, а мясо, может, как-нибудь нарастет. Как дотащил, дотерпел — не помню. Зато приняли меня буквально на руки. Словно раненого генерала из самолета на московском аэродроме вынули, чтобы сразу — в госпиталь и к наградам. Палец из термоса аккуратненько вывинтили. То ли бидон вокруг меня крутили, то ли меня вокруг него, как рукоятку штопора. В голове круги шли, оттого и не помню. Фонтан гильзой заткнуть догадались. Первый котелок, почетный, по-справедливости, мне, доверху. Но я отстраненным, слабым таким голоском: «Не могу, душа не принимает». Не душа, а полное брюхо непробитое, если честно признаться. Но чтобы посочувствовали, оценили мой подвиг. «Вот если бы…» — добавил тем же тоном. «Понял! — нашелся помкомвзвода. — Шнапс-тринкен!» И нацедил из фляги трофейного…
В том бою многие проявили стойкость и мужество. Один из бойцов даже танк изловчился поджечь бутылкой с горючей смесью, но первым вписали в наградной лист меня, поверь. За редкую находчивость и самопожертвование. За отвагу.
2
Прямо скажу, что из запасного полка — школы «особого назначения», который готовил радистов-разведчиков, звало на фронт не только чувство патриотизма, желание скорей сразиться с проклятым врагом, соединенное в большой мере с мальчишеской отвагой и любопытством, но и непроходящее чувство голода.
600 граммов ржаного хлеба на весь день. Утром в жидкую похлебку крошили ломтик, и казалось, больше варева, сытнее. К чаю — пару квадратиков сахара. Масла — не припоминаю. В обед разносили щи на костном бульоне, не на одной же воде, что подтверждали мясные паутинки — два бачка на шестнадцать ртов. И полбачка каши из пшеничной крупы-сечки, «бронебойной», поверху жалкой кучкой — по пол-ложки на рыло — тушенка. На десерт — в полное распоряжение титан с кипятком. Ужин — полное повторение завтрака. Миски можно было не мыть, вылизывали до блеска. Жрать хотелось дико и постоянно. А на фронте, рассказывали, не только гонят на убой, но и кормят на убой. Особенно разведчиков, для которых было, рассказывали, много всяческих привилегий и льгот. Не отличавшийся примерной учебой в средней школе, здесь я был отличником и окончил школу на месяц раньше. Соответственно и на фронт отбыл с первой группой, и не жалел.
Выход за территорию полка, стоявшего в Нижнем Сормове, пригороде Горького, разрешался в исключительных случаях. Если не считать походов строем ночным городом в баню. Один раз был отпущен к зубному врачу. Так что разжиться съестным вне школы возможности не представлялось. А и представилось, так что? Денег не было, менять нечего. Посылки приходили избранным. В нашей 2-й роте, из москвичей, их нередко получал Митирев, сын директора московского
Редко, но удавалось зачерпнуть консервной банкой из котла топленого масла, стибрить яркую баночку с американскими сосисками и тушонкой. По-умному, ибо на больших банищах попадались, особенно из 3-й, 4-й рот, деревенские ребята, к хитрым кражам непривычные. Неофициально разрешалось варить по ночам картошку, которую чистил наряд почти до рассвета на весь полк.
Высшим шиком на дежурстве считалось умыкнуть бачок не со щами, а с кашей. Бачкам велся счет, как на золотом прииске, но как-то мне с напарником пофартило свиснуть и спрятать.
Слопали мы его вдвоем. Не бог весть какие порции, но по восьми на брата досталось. Наелись от пуза. И все же повар учинил расправу над нами на свой лад. Он с улыбочкой доброжелательной предложил нам по полной миске каши, чтобы посмотреть, как мы будем есть. Что ж, съели с благодарностью, изображая оголодавших, и не вырвало, хотя и тянуло. Никогда не забудется этот случай.
Однажды, тоже в наряде, шеф-повар приказал мне вычистить котел из-под каши. Не в наказание, но и не без хитрости. Сожру ли прижарки к котлу? «Голоден — слопает, а не станет, значит, что-то спер на кухне», — думал жадюга.
Я счищал их острым широким ножом и укладывал стопочкой, как моя бабуся блины. На потом. Котел был широк и глубок, словно воронка от хорошего снаряда. До дна не доскребешься, да и голова кровью наливается, когда свесишься.
— Разуйся и влезай, чего ждешь? — сказал шеф.
— Как это влезать? С ногами? — удивился я.
— И с ногами и с ж… — заржал повар. — Сними ботинки, портянки, штаны, вымой ноги, вон мыло, — показал на серый кусок хозяйственного, — и скреби на здоровье.
С нашими-то ногами! Но я вспомнил, как виноделы давят кисти виноградные в чанах тоже голыми ногами, и — ничего, пьем. Сполоснул ноги, вытер тряпицей, влез. И уже стоя на склизлом дне, отдирал прижарки, но не складывал блинами, а валил в кучку. Тут в открытое окно кухни всунулись стриженые головы и стали канючить:
— Земляк, подкинь кусочек!
— Из-под ног?
— И что такого? Жрать хотца, переварим. Кидай!
Отдирал и кидал, они подхватывали. И смешно и жалко. Горьковские ребята, из деревень, но из грамотных; неграмотных в разведшколу не посылали, минимум семь-восемь классов. И на латинском алфавите нас учили морзянку записывать. Привыкли ребята к сытости, деревня все же не город, своим кормились. Поначалу они «сидорами» спасались, крохоборили, не делились. А известно, кто к голоду непривычен, тому хуже, сильней донимает…
3
Фронт не обманул. Вольной жизнью и райской жратвой. На Курской дуге, куда прибыли под самое ее начало, выдали паек: 800 граммов хлеба на день, и это летом, а зимой, сказали, по 1200! Кусок масла ежедневно, грудку сахара, некурящим добавляли шоколадных конфет. Только принялись жевать полученное, опять команда: «К старшине с кружками!»
«Компот? Молоко?» — гадали. Кто-то предположил, что заставят принять рыбьего жира, как в детском саду. «Еще чего!»
Старшина отмерил прозрачную жидкость первому из нас. Тот понюхал и: «Водка!» — «Чего врешь?» — не поверили. Нюхнули — в самом деле. «А нам можно?» — кто-то спросил: почти все семнадцатилетние, почти все не пробовали алкоголя, не нынешнее поколение, которое чуть не с пеленок сосет.