Живая память

Шолохов Михаил Александрович

Никто не отставал. На ходу растирали замерзшие руки, щеки, уши и, если удавалось набрести на узкую тропу, бегом на месте набирали тепло.

Казалось, плавням не будет конца. Но вот выбрались наконец на сушу. Глухо отдавала скованная морозом земля, звезды зябли в полуночном декабрьском небе. Вдалеке смутно обозначались гребни низких курганов.

И пока бойцы, отжав мокрые шинели, спускались в занесенную снегом ложбину, старший сержант Басилашвили и опытнейший сапер-разведчик Чаргейшвили вызвались отыскать вражеский броневой колпак, скрытый где-то в складках третьего кургана.

Немцы

тщательно маскировали эти колпаки и пользовались ими только в самые напряженные моменты боя. Обнаружить их было очень трудно.

Три часа подряд ползали разведчики по скользким курганам, бродили по болотным кочкам и тропам. Устали, зато счастье разведчика и теперь не изменило друзьям.

Прощупывая места предстоящего сражения, Басилашвили и Чаргейшвили перед третьим курганом внезапно подверглись пулеметному обстрелу.

Разведчики укрылись в воронке и стали наблюдать.

По глуховатому звуку выстрелов справа они догадывались, что немцы стреляли не с открытого места. Значит — недалеко опасное огневое гнездо. Скрытно они приблизились к нему так близко, что гарнизон броневого колпака, не разобравшись, что и как, открыл стрельбу и тем самым выдал себя.

По вспышкам огня Чаргейшвили и Басилашвили точно засекли местонахождение колпака и пошли обратно через болотный кустарник.

Пройдя немного, они вышли на широкую тропу.

Вдруг шагавший впереди Чаргейшвили услыхал под собой короткий, приглушенный звук. Он вздрогнул и настороженным чутьем сапера угадал, что наступил на мину. Сейчас эта мина выпрыгнет из земли и взорвется.

Чаргейшвили не растерялся, мигом отскочил и упал на землю, успев крикнуть: «Ложись!»

И в то же мгновение увидел, как что-то стремительно вырвалось из-под снега.

Раздался оглушительный взрыв. Чаргейшвили сильно тряхнуло. Но и только. Даже не царапнуло.

Придя в себя, он услышал глубокий вздох, похожий на стон. Он понял: следовавший за ним Басилашвили ранен.

Быстро подполз к товарищу.

— Живой? — радостно спросил он, заметив, как раненый старался левой, здоровой рукой вскрыть перевязочный пакет.

— Что это? — вместо ответа переспросил Басилашвили.

— Минное поле!

— Минное поле! И как на беду — на единственной дороге среди болот, по которой рота Какабадзе должна выйти в фланг третьего кургана.

Очевидно, наши саперы недоглядели это препятствие, не все проходы очистили.

— Вчера мы убрали все мины, — сказал Чаргейшвили, оглядывая кустарник, запорошенный снегом. И только сейчас заметил на снегу свежие следы, не наши следы. Видимо, немцы снова заглянули сюда и заложили мины.

— Вон и усики из-под снега торчат, — добавил он, доставая свой пакет, чтобы помочь товарищу перевязать рану.

Пересилив боль, Басилашвили оперся на локоть и почти прокричал:

— С этим я сам справлюсь, а ты иди, нужно предупредить, чтобы прислали саперов.

Чаргейшвили взглянул на часы. Видно было, его что-то глубоко волновало. Артиллерийская подготовка вот-вот кончится. До начала атаки осталось совсем немного — каких-нибудь полчаса. За это время саперы никак не подоспеют. А роте Какабадзе обойти минное поле

и трудно и опасно. Трудно потому, что полное бездорожье задержит обходное движение. Опасно потому, что утро выдалось ясное, без обычного тумана, и неприятель легко обнаружит маневр атакующей роты.

Было из-за чего волноваться.

Жалко, что Чаргейшвили не пошел в разведку с проводом. Имея телефон с собой, он сразу бы вызвал саперов. А сейчас, чтобы самому добраться до ложбины да привести оттуда людей, понадобится еще двадцать — двадцать пять минут, а может, и больше: обратно придется ползти в гору.

Двадцать — двадцать пять минут! Но ведь эти-то минуты и должны решить исход атаки. За это время немцы смогут восстановить боевой порядок, нарушенный артиллерийской подготовкой, — и тяжело тогда придется роте Какабадзе.

Малейшее промедление не только сорвет атаку, но и будет стоить нам лишней крови.

Все это ясно представилось Чаргейшвили. И тогда, в этот час испытания мужества, он решился на трудное дело.

— Нет, пойдешь ты, — сказал Чаргейшвили раненому товарищу. — Доберешься — объяснишь все, а я уж тут как-нибудь...

Чаргейшвили понимал, насколько ответственно и опасно было его решение, но он надеялся на себя, на свой опыт, сноровку, на все то, что ему дали двадцать месяцев войны. Не он ли в прошлом году под жестоким огнем за полтора часа вырвал жала у двух сотен фашистских мин?!

Правда, обстановка сейчас сложнее, но зато немец разбросал здесь мины наспех, многие даже простым глазом заметны.

Пули, словно осы, жужжали над ним, ложились совсем рядом, вздымая гривы песка и снега. Одна пуля задела миноискатель. Но Чаргейшвили даже не попытался распознать — шальная это пуля или немецкие наблюдатели заметили его.

Не теряя времени, он спокойно делал свое дело. Он был захвачен только одной мыслью — успеть проложить дорогу атакующей роте, и оттого, что успех этой атаки во многом зависел от него, он забыл, что ежесекундно рискует жизнью.

Сейчас он один находился в смертельном кругу. То полз, то, согнувшись, становился на колени, чтобы удобней было держать миноискатель. В мерное гудение наушников все чаще и чаще врывался такой знакомый резкий визг.

Да, мин было много. Он осторожно разгребал озябшими руками неглубокий снег, прикрепляя к длинной веревке черные, похожие на банку, мины. Над его головой со свистом проносились наши снаряды. Они разрывали курганы, громовыми раскатами сотрясали морозное утро.

Это было хорошо. В грохоте артиллерийской канонады едва ли немецкий наблюдатель угадает, что противник взрывает минное поле. А Чаргейшвили решил подрывать по нескольку мин сразу, чтобы успеть к сроку.

Ловкость каждого его движения, точность каждого взгляда были доведены до предела. Четыре ряда мин уже подорвал он, и четыре мощных раската затерялись в орудийном гуле. Изуродованная, почерневшая тропа дышала горячим дымом.

Дело ладилось.

Тем временем бойцы Какабадзе начали занимать исходное положение. Несколько перебежек — и рота, как было намечено, развернулась для броска перед третьим курганом, возле того места, где Чаргейшвили готовил ей дорогу.