Живая память
Шрифт:
Некоторые бойцы подползли настолько близко к соседним курганам, что чувствовали, как дрожит под ними промерзшая земля. Доверяя своим батарейцам, они лежали спокойно, неподвижно.
Но вот прокатились последние, самые оглушительные залпы, и затем разрывы стали уходить за курганы, в глубину немецкой обороны.
— Вперед! — крикнул Амиридзе.
Нарастающий шум атаки Чаргейшвили услыхал, когда ему оставалось подорвать последние мины.
Он заторопился. Прикрепил к веревке две мины, потянулся к третьей... Пуля ударила в
Он продолжал работать.
Вторая пуля раздробила локоть. Хотел двинуть рукой, но не вышло. И вдруг страшная ярость охватила его. Неужели в последнюю секунду все сорвется?
Он ясно слышал дружное, волнующее русское «ура».
Силы его были на исходе, и если одной рукой ему удалось зацепить еще две мины, то, может, только потому, что он слышал боевой клич товарищей, и в этом кличе черпал то, что помогало ему противиться смерти.
Вот уже все мины на привязи. Сейчас нужно доползти в укрытие и дернуть веревку. Скорее, а то стрелки ворвутся на тропу, и тогда минные осколки накроют своих.
Загребая здоровой рукой снег, цепляясь за кусты, Чаргейшвили протащил свое тело на несколько шагов, не тело — одну нескончаемую боль, и вдруг почувствовал: еще одно малейшее движение, короткое усилие — и он потеряет сознание. Не доползти уже до воронки...
...Он был из Гурии. До войны колхозник, мирный человек, Чаргейшвили как будто не выделялся ничем особенным. Среди друзей — скромный и задушевный, в работе — честный и исполнительный, в семье — заботливый и чуткий. Но именно эти простые душевные качества простого советского человека сделали его героем Отечественной войны. Он любил родину нежной, сыновней любовью, которая всегда была и будет сильнее смерти.
Ему было двадцать восемь лет. И в решающую минуту схватки со смертельным врагом он понял, что все прожитые им годы были подготовкой к одному — сегодняшнему дню.
И он достойно встретил этот последний свой день.
Он дернул за веревку и взорвал мины.
Он был еще жив, когда его нашел старший лейтенант Абдула Цулукидзе.
Прошептал:
— Почему наши не стреляют?
Наши стреляли. Сражение разгоралось, но до ускользающего сознания Чаргейшвили уже не доходили шумы земли.
Красива и мужественна была его смерть, как песни и горы его родной Гурии.
Кровью своей проложил Чаргейшвили дорогу к немецким окопам, и его боевые товарищи стремительно ворвались на третий курган.
В короткой яростной атаке Арчил Зумбулидзе заколол трех гитлеровцев. Траншея, куда он спрыгнул, оказалась узкой. Ему трудно было действовать здесь штыком и прикладом. Тогда он выхватил маленький кинжал, который не раз выручал солдата в разведке, пустил его в ход. Пятнадцать фашистов истребили на вершине кургана аджарец богатырь Абдула Цулукидзе и двое его друзей.
Немцы были опрокинуты.
В полдень, получив подкрепление, гитлеровцы пытались вернуть курганы.
Капитан Амиридзе был болен. Начиналось воспаление
Абдула Цулукидзе тут же разгреб для него заваленный окопчик, закутал командира в бурку и уложил.
Было тихо, и Амиридзе казалось, что он отлежится здесь. Но при первых же выстрелах сердце его забилось знакомой тревогой. И она-то заставила его подняться на ноги.
Старый офицер вспомнил величавую простоту смерти Чаргейшвили, — смерти, необходимой для победы, для жизни других.
И он отдал команду: «Держать курганы!» И слова команды пронеслись по цепи, от бойца к бойцу.
Схватка была жаркая.
Пять пуль, одна за другой, пронзили тело капитана Амиридзе. Он потерял сознание. Его положили на бурку и вынесли из боя.
Очнулся он в дороге.
— Как дела? — спросил он сопровождающего связного.
— Всюду отбили. Только на левом фланге потеснили роту Какабадзе. Танки прорвались туда — захватили курган.
— Какой?
— Пятый.
— Несите меня обратно.
И столько силы и решимости было в полуприказе-полупросьбе тяжело раненного командира, что санитары не посмели не выполнить его желания.
Капитан Амиридзе вернулся к своим солдатам, чтобы командирским словом, своим присутствием помочь им удержать победу.
И он помог им.
Он умер на пятом кургане — на том кургане, который еще полчаса назад бороздили гусеницы немецких танков.
1942
Андрей Платонов. В СТОРОНУ ЗАКАТА СОЛНЦА
Пока спал, он примерз к земле. «Это у меня тело отдохнуло и распарилось, и шинель отогрелась, а потом ее прихватило к стылому грунту», — проснувшись, определил свое положение сапер Иван Семенович Толокно.
— Вставай, брат! — сказал себе Толокно. — Ишь земля как держит: то кровью к ней присыхаешь, то потом не отпускает от себя.
Он с усилием оторвался от промерзшей земли, обдутой здесь ветрами до прошлогодней, умершей травы.
В той части, где служил Толокно, саперов с уважением называли верблюдами. Каждый сапер, кроме автомата с нормальным боевым запасом и пары ручных гранат, имел при себе лопату, ломик, топор, сумку с рабочим инструментом, бикфордов шнур, личные вещи и еще кое-что, смотря по назначению саперного подразделения. Все эти предметы человек имел неразлучно при себе: он шел с ними вперед, бегал, полз, работал под огнем, отбивался от врага, мешавшего его труду, спал в снегу или в яме, ел и писал письма домой в надежде на встречу после победы, в надежде на жизнь, которая будет вечно счастливой.