Живая вода времени (сборник)

авторов Коллектив

Собравшись там, мы вдруг орем, вскакиваем, перебегаем дорогу и окружаем тот холмик, за коим и скрылась Эльза.

Она там – пристроилась в выбоине на боку, густо постелив себе той же лебеды и полыни и еще сверху прикрыв все это неведомо откуда взявшейся, но ослепительно желтой тряпкой.

Мы окружаем, она встает.

На лице досада и раздражение; «Ну чего орете?» – буднично говорит она.

…Да и нам чего-то неловко: вдруг.

Чего орем, правда?

Мимо полянки, где мы обычно играем в футбол, а я, вратарь, «падаю» – отбиваю, а не ловлю, и меня ругают; мимо дороги в мелких кирпичиках, по которой я обычно

выезжаю из Двора на своем толстошинном, тяжелом велосипеде, чтоб ехать «на кордон» или «по Задонскому» (шоссе), мимо этих неизбывных молодых тополей, лебеды, полыни и кленовых вовсе маленьких кустиков, мимо «известковой ямы», «мастерской», «прачечной», «погребов» с буграми и столбиками-отдушинами над ними, мимо этой стороны «химфака» и всего прочего, что Было, но чего уже Нет, – мимо всего этого мы ведем Эльзу к «огородам» в наш «штаб», чтоб она «сидела».

– У-у-у, кууу! У-у-у, кууу! – между тем тоскливо курлычет она по дороге: подает сигналы своим.

Явно подражая сычу-пустушке, что кричит по вечерам во Дворе.

Мы в сомнении: имеет ли право?..

А вот и огороды… вот площадка, где тоже в футбол и где я учился на велосипеде. вот те квадраты, где городки. чурки, биты. вон она, развалина – «больница костных туберкулезников.»

Бузина, лебеда у этой больницы – и там, у старокирпичной темно-красной стены, что отгораживает двор от той улицы.

Той улицы, что – уже Город.

Ведем, ведем.

– У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.

Противный у нее голос вот в этом крике; вообще. вообще неловко. неловко нам эдак-то.

Куда мы ее ведем?

Куда, окружив вчетвером?

Бодрый, но тоже «притихший» Шакал; Генка, неловко хихикая; Славка, что идет сзади и уж делает вид, что это и не он ведет.

Смотрит в сторону, вроде что-то заметил.

И я – впереди всего: угрюмо оглядываясь…

У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.

Сначала заунывно-раздельно, потом быстрее: второе это «кууу».

Так вот они условились.

Никого нет во Дворе, кроме нас.

Ведем мы Эльзу.

У-у-у, кууу.

Где ты?

Кто ты?

Отзовись.

Отзовись…

Кто это, кто это говорит?

Тоска смертная.

Да, и голос.

И отчего ныне, когда вновь мы одни в этом ясном, уж ясном мире, – я, думая о том и о сем, слышу из прошлого многое, многое, слышу и Шатова и Листенко, – но и это назойливое, «эльзино», злое, тоскливое:

– У-у-у, кууу.

У-у-у, кууу.

…Играем.

Играем.

Играем.

Играем в войну…

Сгинела ль польска?

Не получалось у меня с поляками. Самолюбивый народ. Приехали к углу Краковце Предместье – Новый Свят. И только поляки снова начали, что Рокоссовский не успел, что Старо Място было взорвано немцами полностью, что народ собирал деньги в сундук на площади, который мы и сейчас видели, и восстановил и еще восстанавливает Старо Място как оно было, теперь уж в деталях, – как дьявол повел меня, и я спросил:

– А что это за памятник?

– Мы же говорили, это князь Понятовьский, король. Последний король великой Польши.

И кого-то из поляков из этой ложной, самолюбивой вежливости, столь свойственной им, разнесло сказать:

– Вы видите, он указывает мечом на Запад. А раньше указывал на Восток.

И меня, разумеется, разнесло ответить:

– А вы поставьте его на подшипник, чтобы вертеть туда и сюда.

Есть

у меня это качество, по которому румын, кои четырнадцать раз мне объяснили, что Бухарест – это маленький Париж, на пятнадцатый я спросил, а считают ли французы Париж большим Бухарестом; с украинцами заговариваю про бутерброд – сало с шоколадом, грузинам напоминаю строку классика «Бежали робкие грузины», на что они, правда, не будь дураки, сославшись на своего же политического классика, отвечали:

– Робкие бежали, а храбрые грузины остались. А вот русские в 41-м…

И главное, делаю я все это не со зла, а по принципу – не думай о белой обезьяне. То есть не скажи чего лишнего. И сразу думаешь, сразу говоришь.

…После этого поляки часа два молчали вообще.

Ладно, приехали в Беловежскую Пущу. Ну, с польской ее стороны. Хотя и тут живут белорусы, что и сказалось, как увидим мы, быстро. Повели нас в дубовый лес.

Дубы такие, что и верно таких не видел и не увижу, хотя и в Воронеже нашем – дубы. В три обхвата и огромные в высоту, и стройные – не корявые в стволе, как обычно дубы, а прямые и без веток снизу, будто сосны в бору. Стоят гиганты поодаль друг от друга, но – так. А меж ними орешник, ольха и иное. Сосны прямые, ибо иначе мешали бы друг другу – тесно стоят; а эти поодиночке и все же – прямые.

Это дубы.

Ведет нас дама в военной форме, в военной узкой юбке, что, естественно, только подчеркивает стати, в конфедератке; наша «группа» пытается с ней заигрывать, но она тверда. Еще Польска не сгинела.

– А сеи-час, – говорит она с легким акцентом, – мы подойдем к дубу, который знаменовал трагедию Польши. Трагедию Жечи Посполитой. Это дуб, который сломала молния. Этот дуб называется князь, король Понятовьский.

Вкусно она это говорила – вьский.

Дело в том, что каждый из дубов в этом месте посвящен определенному королю. Этот – знаменитый Сигизмунд Август, этот – еще более знаменитый Стефан Баторий, этот просто Сигизмунд и так далее. Так вот, сломанный дуб – это Понятовьский: последний король, потом Польшу окончательно разделили Пруссия, Австрия и Россия.

Пруссия – Зелена Гура и прочее, Краков – Австрия; Варшава – Россия.

И сейчас во всех этих городах и соответствующих районах виден стиль «опекунской» нации…

Дама шла впереди, мы с неким Колей – прямо за нею.

Шли по тропинке между папоротниками и кустами.

Не знаю уж, как и описать дальнейшее. Не люблю я такого… Но что делать. Словом, дама, не заметив, перешагнула через горку дерьма, положенную посреди тропы. Положенную, извините, не в один присест, а явно завезенную специально: уж больно большая да беспорядочная. Я заметил и толкнул Колю. Мы перешагнули. А «группа» шла сзади.

– Перед нами дуб, сломанный… сломленный молнией, – начала полячка, указывая на дуб не более не менее, как указкой: чтоб все путем, по-солидному. – Вы знаете, что конница Понятовьского первая переправилась через Неман, идя в войсках Наполеона Бонапарта…

– …твою мать, – громко раздалось сзади.

– Donner wetter, – откликнулось тут же.

– Тьфу, damn with you. God damned.

– Тьфу ты, мать-перемать…

Видимо, белорусы постарались; после в местной корчме мы услышали от них, «случайных», много «лестного» в адрес их нынешних хозяев… старая, корневая вражда… Что ж, «вы не читали сии кровавые скрижали»? Читали.