Живая вода
Шрифт:
Капли дождя
…По дороге через поле спелой ржи лихо катил красный автобус. Из окон его высовывались пионеры в белых рубашках, махали руками, что-то кричали. И таким юным праздником веяло от всего этого, что и сам потом весь день чувствовал себя счастливым мальчишкой.
Зимой я прилетел из Сибири и, когда уже ехал на электричке из аэропорта в Москву, то постарался вспомнить все, что видел за эти несколько часов пути. Вспомнил, что ел жареного омуля в Свердловске, видел в розовой морозной дымке сизые хребты Урала, потом полюбовался красивой россыпью огней Казани и все.
И мне под стук колес подмосковной электрички пришла на память мысль неутомимого землепроходца Короленко о том, что поезда, пароходы и прочие виды транспорта, которые подарила нам цивилизация, отрывают писателя от страны, от ее природы, от ее народа.
Быть может, чтобы сократить этот разрыв, я и шагаю теперь по проселочным дорогам…
Я люблю говорить с деревенскими стариками. Кроме того, что большинство из них — чистейшие родники русской речи, свободной от всякой словесной дряни, вроде «ассортимента», «метиза», «оргвыводов», они еще много знают. Богаты они, конечно, не теми книжными знаниями, которые даются образованием, а теми, что исподволь накапливаются в течение всей жизни. Они знают, где и как поймать рыбу, как замесить хлеб, как отделить пчелиный рой, вспахать землю и посеять зерно.
Мы часто даже не считаем это знаниями, а между тем они не менее важны, чем алгебра, биология, история или физика.
Парень сидел на крыльце, бил прутиком по широкой штанине и рассказывал, что его друг Васька, перебравшийся недавно в город, влюбился там в актрису.
— Васька в актрису влюбился? — переспросил большой, спокойный кузнец Ватулин с обидой в голосе. — Фу, какое свинство! Ведь она его мизинца не стоит. Хорошая, говоришь, актриса? Все равно не стоит. Ведь Васька в прошлом году на празднике самого меня перепил и на гармони играет так, что душа рвется.
Узнать и понять себя как человека в природе и в обществе — это уже так много, что хватит рассказывать на всю жизнь. Нельзя, однако, смотреть только в себя. Надо переносить свое на окружающих, а от них на себя.
Ночлег в Заборочье
В полную силу полыхало над пыльными дорогами солнце. На многие километры вокруг дремали в полдневном оцепенении поля, и казалось, что все живое, всякая былинка молитвенно просит: «Дождя!»
О, эти косые солнечные дожди первоначального лета! В ясном небе сгустится вдруг сине-серая дымка, и до самой земли падает от нее сотканная из золотистых нитей завеса. Добродушно проурчит гром, скатится куда-то за горизонт, словно телега по бревенчатому мосту; зазвенят под ударами капель лужи, и начнется бойкий, веселый разговор воды с травою, с крышами, с деревьями, пшеницей и овсами…
Такой дождь пережидал я в деревне Золотая Грива.
Светлое название — Золотая Грива и темное — Дегтярка. И просто поразительно, как пристали они двум соседним деревням. Золотая Грива стоит на песчаном бугре, открытая со всех сторон, тянет к небу белую колокольню и смотрит окнами на светлые стороны — восток и запад. Дегтярка же прикрыта дубами, ветлами, и, подойдя к ней, упрешься в глухие стены сараев. Лицом она повернулась к темному бочагу с илистыми
Здесь я остановил красивого парня в серой рубахе распояской и спросил дорогу.
— Вам надо идти вот здесь, — показал он вдоль бочага. — Но все равно вы собьетесь, поедемте лучше с нами.
Появились еще парни с корзинами, набитыми свежим, еще дымящимся мясом, мы сели в утлый ботник, тотчас же наполнившийся до половины водой, и переплыли на другую сторону бочага, где стоял в дубовой роще грузовик.
Он быстро домчал нас до большой деревни Заборочья. Здесь у колхозного правления, ожидая чего-то, толпился народ, и все принялись бестолково рассказывать мне дорогу, упоминая кустики, вешки, сухие сосенки, возле которых надо было повернуть налево, или направо, или чуть-чуть.
— Куда же идти об эту пору, ночь на носу, — вмешался председатель, рослый мужчина с густой, совершенно седой шевелюрой. — Полинка, проводи его к Генке, пусть ночует. Где Генка?
Пока искали Генку, мы сидели с председателем на пороге правления, отгоняя веточками комаров. Подошел Генка — в майке, босой, с вожжами в руке — и к нашему разговору о хозяйстве прибавил:
— Скотина в прошлом году была изо всех. Нынешний год тоже сена хорошие, прозимуем.
— Погоди, — сказал председатель. — Сперва скосить надо.
— Скосим. В сенокос дашь по три рубля авансу на день — и скосим.
— Погоди, — опять сказал председатель. — Пожалуй, по три-то не выйдет.
— Ну, а для колхозников прошлый год как был — «изо всех»? — спросил я.
— Изо всех, — сказал Генка. — Четыре года подряд за так работали, а в прошлом получили по два рубля, по полкилу хлеба, сколько хошь картошки да сена.
Парни сгрузили с машины мясо, и шофер — тот, что первым встретился мне в Дегтярке, — спросил председателя:
— Кому нести? Студень кто будет делать?
— У нас завтра праздник, — объяснил мне председатель. — Приедут делегаты из «Маяна», будем подводить итоги соревнования. Только тут дело ясное: у них шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно. Мы вчерась проверяли. Оставайтесь посмотреть, наши речи послушать.
Когда, поужинав душистым ржаным хлебом с холодным молоком, я укладывался в чистой Генкиной горнице, он зашел погасить лампу и сказал:
— У маяковцев шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно. Слабы они выйдут против нас.
Утром тяжелая синяя туча принесла дождь. Приезд делегатов из колхоза «Маяк» совпал с ним, но они, даже не зайдя в правление, отправились смотреть хозяйство. Председатель, волнуясь, несколько раз подходил к окну и твердил:
— Пусть смотрят, ничего. У них шестьдесят гектаров кукурузы не посеяно.
Туча вскоре иссякла, и собрание разместилось на лавках в тени огромной березы, еще ронявшей на кумач стола крупные капли. Председатель вынул записную книжечку и, особенно упирая на достижения, зачитал длинный ряд цифр. Его не перебивали. Только один раз к столу подошли гуси, и председатель, махнув на них книжечкой, сказал:
— Полинка, прогони эту тварь.
В речах бесконечное число раз вспоминались шестьдесят гектаров кукурузы, сделавшие-таки свое дело: маяковцев признали побежденными. И обед для них потом был такой прочный, что маяковский председатель, отодвигая от себя тарелку с почками в масле, признался: