Живая земля

Рубанов Андрей Викторович

– Скажи ему: «второй схрон». Пусть вспомнит. А не вспомнит – обойдусь без него.

Она его не любит уже, понял тогда Денис. Она, может быть, никогда не любила Глеба Студеникина. Она, может быть, вообще никого никогда не любила. Предпочитала, чтобы любили ее. А если не любили – хотя бы обеспечивали растущие потребности. Или идеальный вариант: чтобы и то и другое. И любовь, и потребности.

Но Денису было все равно, кого она любит или не любит. Он был готов принять ее всякую. Плохую, хорошую, с потребностями и без. Чтобы забыть Таню, он всю зиму ходил только на слом и в университет, он сдал зимнюю сессию на высшие баллы, а если кончались деньги – звонил Хоботу, загружал рюкзак

всяким дерьмом и тащил на сотый уровень, в логово какого-нибудь наглухо сторчавшегося мастурбатора; получал свои червонцы, покупал матери цереброн, мясо, фрукты – и опять шел перетаскивать обломки, превращать в пыль старую жизнь, жевать безбожно пересоленную рыбу, слушать хохот семнадцатилетних девчонок, вдыхать запах секреции, рвущийся из-под драных вязаных кофт.

Он даже с Вовочкой подружился. Приспособился выслушивать жалобы о том, как и насколько все прогнило. А с матерью, наоборот, вообще почти не разговаривал. Точнее, это она, видя его состояние, дала сыну возможность побыть в эмоциональной пустоте, наедине с самим собой.

Умная мать – это первое счастье мужчины; умная жена – это второе счастье мужчины; если мужчина, имея два счастья, ищет третье – он глупый сын умной матери и глупый муж умной жены. Так написано в старой книге «Бледные люди». Денис прочел ее в пятнадцать лет и с тех пор перечитывает каждый год.

…Торч и Харч взвинтили темп, их репризы стали короче, злее и умнее – они разогрели зал и теперь делали с людьми что хотели.

– Вам хорошо, – высоким голосом тянул Торч. – Вы простой человек.

Харч, ковыряя в зубах, ухмылялся.

– А ты что, сложный?

Торч изображал приезжего из-под Купола. Пародийно обыгрывал акцент обитателя Новой Москвы.

– Ну… У нас все сложнее. Гораздо. А у вас хорошо. Просто.

– Оставайся, тут люди нужны.

– У вас холодно.

– Зато просто. Махаешь лопатой – тепло. Не махаешь – холодно.

– А без лопаты можно?

Харч разводит руками.

– Можно, но сложно. Проще с лопатой, чем без нее.

Публика гудит. Уже не хохочет, но бурно аплодирует. Новых москвичей – азиатов – тут не любят.

Если Глеб до сих пор жив – значит, Хобот его не выдал. Значит, только двое знают о существовании зародыша: Глеб Студеникин и Денис Герц. Значит, от каждого из них зависит судьба другого. И судьба самого зародыша. И может быть – как бы помпезно и странно это ни звучало, – судьба миллионов людей. Всех людей.

Наступая на чужие ноги, Денис пробрался выходу. После душного зала уличный воздух имел вкус черничного варенья. Говорят, в Москве уникальный воздух. На всей территории, включая пригороды, разрешены только электродвигатели. Власти упорно развивают экологический туризм. Россия – самая чистая страна в мире, ни одной атомной электростанции, идеально налаженное природопользование, перерабатывается сто процентов отходов, бытовых и промышленных. Из московских рек и водоемов можно пить. Водятся даже сомы. На Котельнической набережной люди тысячами ловят раков, тут же варят в огромных котлах, рубль пара, на три рубля десяток и сто грамм ржаной водки; запах укропа можно унюхать аж на Ленинских Горах. Вся Ивановская область живет только продажей лицензий на отстрел лосей; раз в год любители охоты съезжаются со всего мира. Одна лицензия – пятьсот червонцев. Экологически чистые шкуры волка, бобра, медведя на внутреннем рынке почти ничего не стоят. И северная оленина почти ничего не стоит, и мед, и рыба красная, и ягода лесная всякая. А хлеб в России давно уже бесплатный.

Если плеснуть на зародыш грибницы немного воды – это все исчезнет.

Мы не справимся вдвоем, подумал Денис.

Он

достал телефон, обнаружил неотвеченный вызов, Таня; набрал номер, после некоторых колебаний; я в центре, сказала бывшая подруга, возьми такси, приезжай срочно, я оплачу. Он разозлился, но ровным голосом произнес: «Ладно». Что может быть гаже, чем выслушать от юной девочки, своей ровесницы, такую фразу? Проверил деньги – денег было мало, но сейчас это не имело никакого значения.

…Можно рассказать Вовочке – он государственный чиновник. И еще – матери, она до сих пор пишет статьи в журнал «Сберегатель». Всем вместе пойти в управу и заявить, что найдено семя стебля. Мама пусть возьмет с собой нескольких знакомых журналистов и адвоката. С группой социально активных граждан связываться не будут. Примут официальное заявление и выплатят премиальные миллионы. Хватит всем, и Глебу в том числе. В конце концов, это в его интересах. За три месяца бдений над зародышем он едва не тронулся рассудком – что с ним станет еще через три месяца?

Таксист (как положено, уроженец Кавказа) хотел было вступить в традиционный разговор насчет цен на аккумуляторы, но Денис достал из кармана мини-диск и попросил включить магнитолу. Горец мгновенно обиделся и напомнил, что клиент обязан доплачивать за прослушивание его собственной музыки. Денис доплатил и велел сделать погромче. Судя по лицу таксиста, последний альбом Симона Горского никак его не возбудил. Денис закрыл глаза – первый трек ему особенно нравился; резкая, но теплая мелодия, только виолончель, бас-гитара и голос, роскошь и аскеза как единое целое; но вслушиваться не хотелось, потому что судьба великого музыканта и певца Симона Горского пребывала в руках скромного парня Дениса Герца и его товарища Глеба Студеникина.

Он смотрел на шею таксиста, сильно заросшую черным волосом, на короткие толстые пальцы, сжимающие руль, на огромные сугробы по обочинам проспекта, на желтые огни в домах: первые десять уровней – густо, потом все реже и жиже, а выше тридцатого и вплоть до верха – сплошная чернота, только иногда пошарит по стенам прожектор патрульного вертолета, выхватит окна, уступы или бесформенные провалы в местах взрывов. Ту или иную башню обстреливают каждую ночь, ракет не жалеют. Бывший одноклассник, пошедший в патруль, рассказывал Денису, что обычно им лениво искать и всматриваться, шмаляют наугад, по семидесятым или по сотым этажам; утром все как один возвращаются веселые, с пустыми обоймами.

Все это можно было прекратить, плеснув на зародыш несколько ложек воды.

Он нашел Таню на Кропоткинской, в дорогом кабаке с видом на храм Христа Спасителя. Стены и потолок ресторана, изготовленные из «китайской портянки», нельзя было рассмотреть простым глазом: женщины с голыми плечами и их спутники сидели как бы под открытым небом, среди сугробов, и делали вид, что не смотрят на спешащих мимо прохожих. Явно нетрезвая Таня пребывала в компании двух разложенцев, облаченных в отливающие пиджаки. От обоих пахло шикарным китайским парфюмом и новыми ботинками. Пили сбитень, курили трубки, говорили какую-то хуйню, старательно подделывая акцент Новой Москвы; а может, и не подделывая. Таня сидела нога на ногу, шикарная, тонкая, элегантно хмельная, пригубляла мартини, смотрела с презрением, к правому виску прилипла мокрая прядка. Денис устроился рядом, поцеловал, чуть интимнее, чем мог себе позволить, и с удовольствием понял, что мог бы поцеловать еще более интимно – она потянулась к нему, сама подставила шею. Захочу – подставит и все остальное, решительно подумал он. Глеба нет и не будет, у Глеба теперь семечко. Таня достанется мне. И это правильно. Каждому по делам его.