Живи, Донбасс!
Шрифт:
– Шпак, значит. И чего тебя сюда принесло? В детстве в войнушку не наигрался? – раздосадованно спросил Ворон – тогда ещё не контуженный, не раненный трижды, не потерявший ступню, не взорванный в лифте вместе с дочерью и охранником.
– Из эстетических соображений, – огрызнулся Бур.
– Эстет, значит… Ну давай, Эстет, дерзай!
Новая кличка приросла намертво. Ворон определил Бура в «школу молодого бойца», выдал кое-какие подъёмные и уже много позже при случайных пересечениях на «передке» узнавал его среди прочих ополченцев, выделял взглядом в строю…
– Хороший начальник был Ворон, – подтвердил Душман.
Свесил ноги в проход,
– А браслеты зачем? Подари!
На кожаном солдатском ремне Бура блестели нержавейкой новенькие расстёгнутые наручники. Заметная вещь. Душман прямо обласкал их взглядом.
– Наши все целы, – сказал Бур. – Спасибо ещё раз. А браслеты не подарю. Они без ключей.
– Зачем тебе, а?
– Придётся кого в плен брать – вот и пригодятся.
– Оптимист! – заулыбался Душман. – Не придётся. Подари!
– Не отдам, говорю! Знакомый мент из Калуги подогнал. Дарёное не передаривают.
Душман обиделся, насупился:
– Ну и зачем дарить, а? Можешь так отдать. В общем, в другой раз что понадобится… – со значением показал пальцем на наручники. – Понял, да, Эстет?
– Будь здоров, – сказал Бур.
Когда он вернулся в Ольховатую, загорелись первые фонари. Опять повезло: у рынка стояла маршрутка, прогретая и уютная. На сегодня оставалось последнее. Бур позвонил Ветке. Она как будто даже обрадовалась, что приедет именно он. Мило, хотя и не похоже на правду.
Волонтёры, замечательные и самоотверженные девчонки, собирали в Городе всё нужное «для фронта» – не для линии же соприкосновения! – и к сегодняшнему вечеру для шатовской роты укомплектовалась очередная посылка.
Едва маршрутка тронулась, Бур прижался к стеклу, подложив под щёку форменную ушанку, и соскользнул в дрёму. Каким-то внутренним гироскопом он отмечал повороты, лбом ловил порывы ледяного сквозняка, когда входили и выходили невидимые пассажиры. Фары со встречки водили яркими кистями по сомкнутым векам.
Кто же такие светляки, думал Бур во сне. Или думал, что думает. Или ему снился Бур, думающий о светляках. Кто они, зачем они, почему именно в той несчастной стране, от которой обособился Город?
Отчего как будто мы одни чувствуем фальшь, неестественность, нарочитость всего, что они пытаются нам подсунуть? Или – кольнула мысль – наши глаза закрыты, потому мы и не в состоянии разглядеть их света?
Бур не был склонен к рефлексиям. Фамилия и порождённая ей дворовая кличка заставляли его ещё в детстве идти буром, напролом, не считаться с последствиями, гнуть свою линию. Даже читая «Похитителей бриллиантов», он болел не за главного героя, хитроумного англичанина, а за хмурых бородатых голландских поселенцев – буров. Их упёртость казалась эталоном мужества, ведь заранее становилось понятно, кому побеждать, а кому умирать по законам жанра.
Встреча с Веткой получилась скомканной, чересчур мимолётной. Когда Бур, разминая одеревеневшие ноги, вышел на тротуар автовокзала, девушка уже спешила к нему сквозь толпу.
– Здравствуйте, товарищ Эстет! – радостно приветствовала его Ветка.
Совсем девчушка, двадцать максимум, светловолосая, растрёпанная, жаркая, лучащаяся. Вот кто светится, подумал Бур. А не какие-то там…
Ветка сунула ему в руку потрёпанный пакет и затараторила, не заботясь, в состоянии ли товарищ Эстет зафиксировать такой поток информации… Пришёл инсулин для диабетика из взвода связи, и против гриппа в этот раз пакетиков триста получилось собрать, только их не чаще
Выпалила всё одним залпом, а потом вдруг встала на цыпочки, мягкими губами чмокнула его в щетину:
– Спасибо вам, товарищ Эстет! – и растворилась в морозном воздухе.
А Бур остался стоять среди спешащих во все стороны горожан – с пакетом в руках и тающим оттиском Веткиных губ на скуле.
Был час пик, самый всплеск, Город казался мирным, суетливым, деловым, почти как Москва, если не держать в уме, что всего через четыре часа его скуёт, как льдом, комендантским часом. И тогда только снегоуборочные машины и редкие военные патрули будут создавать на улицах видимость жизни.
Обратно в Шатово он намеревался добраться «ведомственным» автобусом от комендатуры, времени ещё хватало. Бур с удовольствием, без спешки, нога за ногу, брёл по зимним чёрно-белым бульварам, радовался ещё не убранной новогодней иллюминации, разглядывал людей, и люди посматривали на него, на его форму. В их взглядах читалось спокойное одобрение. Своим появлением Бур вселял в них уверенность, что Город под защитой. Хотя от прилетающих на окраины снарядов никого защитить не получалось.
Из дверей кафе выплеснулась на улицу весёлая компания, а шлейфом за ней – несколько вкусных гитарных рифов. Бур взглянул на часы, убедился, что в графике, и пошёл на звуки музыки. В лофтовом кирпичном полуподвале азартно играла подростковая рок-группа. Что-то незнакомое и любопытное, мягкое и резкое одновременно.
Свободных столиков не оказалось ни единого. Старшеклассники и студенты оглядывались на Бура с уважением, но пригласить на свободный стул никто не спешил. Он сел на высокий табурет у барной стойки, попросил чаю.
– Чёрный? Зелёный? – уточнил бармен. – Есть улун, да хун пао, лун цинь, серебряные типсы, шэнь пуэр замечательный! Ну и с добавками – чабрец, жасмин…
Фантасмагория, подумал Бур. В нескольких километрах отсюда рвутся снаряды, стреляют снайперы, лежат разрушенные деревни, бойцы спят в землянках. А Город сражается по-своему – иллюминацией, чистыми улицами, живой музыкой, десятью сортами чая в первом попавшемся подвале… Бур прислушался к себе и убедился, что ему нравится поведение Города. Как Эстет, он прекрасно понимал: главная война – не в поле. Если Город впадёт в отчаяние, никаких линий не удержать.
В доисторическом «Икарусе» министерства обороны гомонили новобранцы, перебрасывались шутками бойцы с разных участков. Защитники Города возвращались на позиции.
– В Шатово не повезу, – предупредил водитель, – запретили, дорога опять обстреливается. У развилки за Горняками высажу, оттуда дочапаешь.
Из глубины салона Бура окликнул знакомый голос. На заднем колесе устроился Трубач – худой как щепка пожилой снайпер, раньше приписанный к шатовской роте, а с осени переведённый в подчинение командования бригады. Говорили, что во время переворота у него в столице погибла то ли дочь, то ли жена. Говорили, что у него на прикладе не осталось места для зарубок. Много чего говорили. На самом деле, конечно, никто не знал ничего – замкнутый в себе Трубач обитал особняком и на постое в случайном жилье, и даже в тесной блиндажно-траншейной жизни.